Халед Хоссейни - Бегущий за ветром Страница 17

— Что?

— Ты не собираешься поблагодарить Асеф-джана? Все это очень любезно с его стороны.

Ну что он его так величает? Ко мне бы почаще обращался «Амир-джан»!

— Спасибо, — выдавливаю я.

Мать Асефа смотрит на меня, будто хочет что-то сказать, и не произносит ни слова. Вообще его родители слова не вымолвили.

Чтобы больше не заставлять отца краснеть, отхожу в сторонку — подальше, подальше от Асефа и его ухмылки.

— Спасибо, что почтили нас своим посещением.

Пробираюсь сквозь толпу и выскальзываю за ворота. За два дома от нас большой грязный пустырь. Баба как-то говорил Рахим-хану, что этот участок купил судья и уже заказал у архитектора проект. Но пока тут пусто, только сорняки и камни.

Разворачиваю книгу, подаренную Асефом, и при свете луны читаю название. Это биография Гитлера.

Зашвыриваю книгу подальше в сорняки. Прислоняюсь к забору соседа и без сил оседаю на землю.

Сижу в темноте, поджав колени к подбородку, и смотрю на звезды. Скорее бы все закончилось!

— Тебе ведь вроде полагается развлекать гостей? — Вдоль забора ко мне направляется Рахим-хан.

— Я им не нужен. Баба с ними, что им еще?

Рахим-хан садится рядом со мной. Лед у него в стакане звякает.

— Я и не знал, что ты пьешь.

— Тайное вышло наружу, — шутливо отвечает Рахим-хан, жестом показывает, что пьет за мое здоровье, и делает глоток. — Вообще-то я пью редко. Но сегодня выпал настоящий повод.

— Спасибо, — улыбаюсь я.

Рахим-хан закуривает пакистанскую сигарету без фильтра. Они с Бабой всегда курят такие.

— Я тебе когда-нибудь рассказывал, как чуть было не женился?

— Правда?

Мне трудно вообразить Рахим-хана женатым. В моем представлении он давно стал «вторым я» Бабы. Рахим-хан благословил меня на труд литератора, он — мой старый друг, из каждой поездки он привозит мне что-нибудь на память. Как-то не подходит ему роль мужа и отца.

Рахим-хан печально кивает:

— Конечно, правда. Мне было восемнадцать лет. Ее звали Хомайра. Она была хазареянка, дочь слуг нашего соседа, прекрасная, как пери… Каштановые волосы, карие глаза… И смех. Я до сих пор слышу его. — Рахим-хан вертит в руках стакан. — Мы тайно встречались в яблоневом саду моего отца, поздно ночью, когда все уже спали. Мы гуляли под деревьями, и я держал ее за руку… Ты смущен, Амир-джан?

— Немного.

— Не страшно. — Рахим-хан затягивается сигаретой. — И мы дали волю фантазии. Мы представили себе многолюдную пышную свадьбу, на которую съедутся друзья и родственники от Кабула до Кандагара, большой дом, внутренний дворик, отделанный плиткой, огромные окна, цветущий сад и лужайку, где играют наши дети. Мы представили, как по пятницам после намаза в мечети у нас собираются друзья и мы обедаем под вишнями, пьем родниковую воду, а наши дети играют со своими двоюродными братьями и сестрами…

Рахим-хан отхлебывает из стакана и кашляет.

— Ты бы видел моего отца, когда я сказал ему о своем намерении. А моя мать лишилась чувств, и сестры брызгали ей в лицо водой, и обмахивали веером, и смотрели на меня так, будто я перерезал матери глотку. Брат Джалал бросился за охотничьим ружьем, но отец его остановил. — В смехе Рахим-хана слышится горечь. — Все оказались против нас. И победили. Запомни, Амир-джан, одиночка никогда не устоит. Так уж устроен мир.

— И что произошло?

— Отец поговорил с соседом, и Хомайру со всей семьей в тот же день на грузовике отправили в Хазараджат. Я никогда ее больше не видел.

— Извини.

— Оно, может, и к лучшему, — бесстрастно произносит Рахим-хан. — Хомайру ждала бы незавидная участь. Моя семья никогда не признала бы ее. Вчера — служанка, а сегодня — сестра? Такого не бывает.

Рахим-хан смотрит на меня.

— Ты всегда можешь поделиться со мной наболевшим, Амир-джан. Не стесняйся.

— Я знаю. — Уверенности в моем голосе нет.

Рахим-хан изучающее глядит на меня, будто ожидая, что я скажу ему нечто важное, его бездонные черные глаза вызывают на откровенность. Меня так и подмывает рассказать ему все.

Но что он тогда подумает обо мне? В каком свете я себя выставлю? Ведь я воистину достоин презрения.

И я молчу.

— Держи, — Рахим-хан протягивает мне какой-то предмет, — чуть было не забыл. С днем рождения.

В руках у меня блокнот, оправленный в коричневую кожу. Провожу пальцем по золотому обрезу, вдыхаю тонкий аромат. Хочу поблагодарить своего друга — и тут с неба доносится хлопок и огненный дождь изливается на все стороны.

— Фейерверк!

Мчимся домой. Все гости стоят во дворе, задрав головы. Визг детей и радостные аплодисменты сопровождают каждый разрыв, каждый новый фонтан огня. Двор то и дело заливают потоки красного, желтого и зеленого света.

Во время одной из таких вспышек вижу сцену, которую никогда не забуду: Хасан подает Асефу и Вали напитки на серебряном блюде. Следующий сполох высвечивает Асефа: усмехаясь, он постукивает Хасана по груди своим кастетом.

Все скрывает милосердная темнота.

9

На следующее утро я сидел посреди собственной спальни у груды подарков и вскрывал коробку за коробкой. И что это на меня нашло? Ведь содержимое меня совсем не интересовало. Один безрадостный взгляд — и подарок летел в угол. Куча росла: фотокамера «Поляроид», транзисторный приемник, электрическая железная дорога, несколько запечатанных конвертов с деньгами. Никогда я не потрачу этих денег и не буду слушать приемник, и крошечный поезд не побежит в моей комнате по рельсам. Мне не нужны оскверненные вещи и грязные деньги — ведь Баба устроил такой прием в мою честь только потому, что я выиграл состязание.

От Бабы я получил два подарка. Самый замечательный — соседские мальчишки умрут от зависти — был новенький «Швинн Стингрей», король велосипедов, со знаменитым седлом в виде банана и высоким рулем с резиновыми рукоятками, с золотыми спицами и стальной рамой. Красной, как яблоко. Или кровь. Во всем Кабуле владельцев таких велосипедов можно было по пальцам пересчитать. А теперь и я сопричислился. Любой другой пацан моментально бы запрыгнул в седло и бросился нарезать круги почета по всему кварталу. Окажись у меня такой велосипед пару месяцев назад, я сделал бы то же самое.

— Нравится? — В дверях стоял Баба и наблюдал за мной.

— Спасибо. — Вот и все, что смог пролепетать я.

— Покатаемся? — предложил Баба, по-моему, просто из вежливости.

— Может, попозже. Я еще не совсем отошел после вчерашнего приема.

— Конечно.

— Баба?

— Да?

— Спасибо за фейерверк, — поблагодарил я. Просто из вежливости.

— Отдыхай, — бросил Баба на ходу, направляясь к себе.

Вторым подарком, который вручил мне Баба, — и даже не стал ждать, когда я его распакую, — оказались наручные часы с синим циферблатом и золотыми стрелками в форме молний. Я швырнул часы в кучу, не примерив.

Только блокнот Рахим-хана в коричневой кожаной обложке не постигла общая судьба. Мне почему-то казалось, что этот дар ничем не осквернен.

Вертя блокнот в руках, я присел на краешек кровати и задумался о Рахим-хане и Хомайре. Его отец добился, чтобы ее уволили, и это в конечном счете оказалось к лучшему. Иначе ее ждала бы незавидная участь. У меня перед глазами, словно заклинивший слайд на показе у Кэки Хамаюна, замигал один и тот же образ: Хасан подает напитки Асефу и Вали. А может, это и к лучшему? Сколько можно страдать ему и мне? Участь-то незавидная! Теперь стало ясно как день: один из нас должен уйти.

Днем я в первый и последний раз покатался на своем «Стингрее», проехался туда-сюда по кварталу и вернулся домой. Хасан и Али убирали следы вчерашнего пиршества: одноразовые чашки, салфетки, пустые бутылки из-под содовой; пирамидами составляли стулья у забора.

Завидев меня, Али помахал мне.

— Салям, Али, — буркнул я в ответ.

Он поднял палец, прося меня подождать, скрылся в своей хижине и через несколько секунд опять показался на пороге, держа в руках какой-то сверток.

— Вчера нам с Хасаном так и не представился случай вручить тебе подарок. — Старый слуга протянул сверток мне. — Наш дар очень скромный и недостоин тебя, Амир-ага. Тем не менее, надеемся, он тебе понравится. С днем рождения.

Горло у меня перехватило.

— Спасибо, Али.

Это «Шахнаме» в твердом переплете, страницы переложены яркими глянцевыми иллюстрациями. Вот Ференгис смотрит на своего новорожденного сына Кей-Хосрова, вот Афрасиаб на коне с саблей наголо ведет вперед свое войско… А вот Рустем смертельно ранит своего сына, воина Сохраба.

— Очень красиво, — произнес я.

— Хасан говорит, твоя книга уже старая, потертая и в ней недостает нескольких страниц, — смущенно сказал Али. — А тут все картинки нарисованы пером и тушью, — добавил он, с гордостью глядя на книгу, которую ни он, ни его сын не в состоянии были прочесть.