Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) Страница 18

Мой отец притулился около меня, завернувшись в одеяло, плечи его покрылись снегом. Он что, тоже мертв? Я окликнул его. Молчание. Я бы закричал, если б мог. Он не двигался.

Внезапно мое сознание пронзила мысль, что больше незачем жить, незачем бороться.

Поезд остановился посреди пустынного поля. Неожиданная остановка разбудила кое-кого из спящих. Они приподнялись, испуганно озираясь вокруг.

Снаружи ходили эсэсовцы, крича: «Выкидывайте мертвых! Все трупы вон!»

Возникло оживление. Станет попросторнее. Добровольцы взялись за работу. Они ощупывали тех, кто все еще лежал, скорчившись.

«Вот он! Берем!»

Мертвеца раздели, уцелевшие жадно поделили его одежду, затем двое «могильщиков» взяли его — один за голову, другой — за ноги, и выкинули из вагона, точно мешок с мукой.

Со всех сторон слышались крики: «Идите сюда! Вот еще один! Он не шевелится».

Я вышел из оцепенения как раз в ту самую минуту, когда двое подошли к моему отцу. Я бросился сверху на его тело. Он был холоден. Я хлопал его, растирал ему руки, крича: «Папа! Папа! Проснись. Тебя хотят выбросить из вагона…»

Его тело оставалось бесчувственным.

Двое могильщиков схватили меня за шиворот. «Оставь его. Ты же отлично видишь, что он мертв».

«Нет!» — закричал я. — «Он не мертвый! Нет еще!»

Я продолжал хлопать его изо всех сил. Через минуту веки моего отца шевельнулись, приоткрыв мутные глаза. Он слабо дышал.

«Вот видите», — закричал я.

Двое отошли.

Из нашего вагона выбросили двенадцать тел. Затем поезд продолжал свой путь, оставив позади на заснеженном поле в Польше несколько сот обнаженных мертвецов, лишенных погребения.

Нам не давали еды. Мы жили на снеге — он заменял нам хлеб. Дни походили на ночи, а ночи оставляли осадок своей черноты в наших душах.

Поезд медленно тащился, часто останавливаясь на несколько часов, и снова трогаясь. Снег не переставал. Все эти дни и ночи мы лежали, скрючившись, друг на друге, не говоря ни единого слова. От нас остались только промерзшие тела. Закрыв глаза, мы дожидались только следующей остановки, чтобы выбросить наших мертвецов.

Десять дней, десять ночей пути. Временами мы проезжали через немецкие городки, как правило, рано утром. Рабочие шли на работу. Они останавливались и смотрели нам вслед, но более никак не выражали своего удивления.

Однажды, когда мы остановились, рабочий вынул из сумки кусок хлеба и бросил в вагон. Началась паника. Десятки изголодавшихся людей насмерть дрались за несколько крох. Немецкие рабочие с живым интересом взирали на это представление.

Несколько лет спустя, я наблюдал подобную сцену в Адене. Пассажиры нашего парохода развлекались, бросая монеты «туземцам», которые ныряли, чтобы достать их. Привлекательная, аристократического вида парижанка извлекала особое удовольствие из этой игры. Внезапно я заметил, что двое ребятишек затеяли смертельную схватку, пытаясь придушить друг друга. Я повернулся к даме.

«Пожалуйста — попросил я, — не бросайте больше монет».

«Почему же? — спросила она. — Мне нравится подавать милостыню».

В вагоне, в который упал хлеб, началось настоящее сражение. Люди бросались друг на друга, топтали, рвали и кусали друг друга. Хищники со звериной яростью в глазах. Невероятная энергия охватила их, заострила их зубы и ногти.

Толпа рабочих и любопытных зрителей собралась вдоль поезда. Наверное, они никогда не видали поезд с таким грузом. Вскоре почти повсюду куски хлеба полетели в вагоны. Публика глазела на человеческие скелеты, насмерть сражающиеся за корку хлеба.

Кусок упал в наш вагон. Я решил, что не шевельнусь. Я понимал, что в любом случае мне никогда не справиться с дюжиной мужчин! Неподалеку я заметил старика, ползущего на четвереньках. Он пытался выбраться из свалки. Одну руку он прижимал к сердцу. Сначала я подумал, что он получил удар в грудь. Затем я понял, что у него кусок хлеба под рубашкой. С удивительным проворством он вытащил хлеб и сунул в рот. Его глаза заблестели. Улыбка, похожая на гримасу, озарила его мертвое лицо, и тут же погасла. Тень возникла рядом с ним и набросилась на него. Поваленный на пол, осыпаемый ударами, старик кричал: «Меир, Меир, мой мальчик! Ты не узнаешь меня? Я же твой отец… ты делаешь мне больно… ты же убиваешь своего отца! Я достал немного хлеба… и для тебя… и для тебя…»

Он затих. Его кулак еще сжимал маленький кусочек. Он попытался поднести его ко рту. Но соперник тут же набросился на него и выхватил хлеб. Старик снова прошептал что-то, захрипел и умер среди всеобщего безразличия. Сын обыскал мертвого, взял хлеб и принялся пожирать его. Ему не удалось уйти далеко. Два человека заметили хлеб и кинулись на убийцу. Остальные присоединились к ним. Когда нападавшие отошли, рядом со мной лежали два трупа, бок о бок — отец и сын.

Мне было пятнадцать лет.

В нашем вагоне находился друг моего отца по имени Меир Кац. В Буне он работал садовником и, при случае, давал нам немного овощей. Менее истощенный, чем остальные, он легче переносил заключение. Так как он был относительно здоровее других, его назначили старшим по вагону.

На третью ночь пути я внезапно проснулся и ощутил на моем горле две руки, пытающиеся задушить меня. Я только успел закричать: «Папа!»

Ничего, кроме этого слова. Я чувствовал, что задыхаюсь. Однако мой отец проснулся и вцепился в нападавшего. Слишком слабый, чтобы одолеть его, он сообразил позвать Меира Каца.

«Иди сюда! Быстрее! Кто-то душит моего сына!»

Меня тотчас же освободили. Я до сих пор не знаю, почему тот человек хотел задушить меня.

Через несколько дней Меир Кац сказал моему отцу: «Шломо, я слабею, я теряю силы. Я больше не могу…»

«Не падай духом, — ответил отец, пытаясь приободрить его. — Ты должен выжить. Не теряй веры в себя».

Но Меир Кац тяжело застонал в ответ. «Я больше не могу, Шломо! Что я могу сделать? Я не могу…»

Отец взял его за руку. И Меир Кац, сильный человек, самый крепкий из нас, заплакал. Его сына забрали во время первой селекции, но тогда он не плакал. А сейчас он был сломлен, у него не оставалось сил.

В последний день нашего пути поднялся ужасный ветер, снег шел непрерывно. Мы поняли, что приближается конец — настоящий конец. Мы не могли вынести эти ледяные порывы.

Один из нас выскочил и закричал: «Так нельзя сидеть. Мы замерзнем насмерть! Давайте встанем и подвигаемся…»

Все встали. Мы плотнее закутались в наши сырые одеяла и заставили себя пройти по несколько шагов, прежде чем вернуться на прежнее место.

Внезапно в вагоне раздался крик, крик раненого животного. Кто-то умер.

Остальные, чувствуя, что и они близки к смерти, издали такой же крик. Казалось, что их вопли доносятся из могилы.

Вскоре кричали все. Вой, стоны, крики отчаяния уносились с ветром и снегом.

Истерика перекинулась и на другие вагоны. Сотни воплей раздавались одновременно. Мы не знали, к кому мы взываем. Не знали, зачем. Это был предсмертный хрип всего эшелона, всех, ощущавших приближение гибели. Мы умираем здесь. Мы перешли все пределы возможного, ни у кого не осталось сил. И снова впереди долгая ночь.

Меир Кац простонал: «Почему они просто не пристрелят нас?»

В тот же вечер мы достигли пункта назначения.

Это было поздно ночью. Пришли охранники выгружать нас. Мертвых оставляли в поезде. Выходили только те, кто еще мог стоять.

Меир Кац остался в поезде. Последний день оказался самым убийственным. Нас вошло в вагон сто человек. Вышло двенадцать — среди них мой отец и я.

Мы прибыли в Бухенвальд.

У ворот лагеря нас поджидали офицеры СС. Они пересчитали нас. Затем всех отвели к сборному плацу. Приказания отдавались через громкоговорители: «Построиться в колонну по пятеро!» «Разбиться на сотни!» «Пять шагов вперед!»

Я вцепился в руку отца — старый знакомый страх: не потерять его.

Прямо рядом с нами высилась труба крематория. Она уже не производила на нас никакого впечатления и почти не привлекала нашего внимания.

Заключеннье, обитатели Бухенвальда, сказали нам, что надо принять душ, а потом мы сможем разойтись по блокам.

Возможность принять горячий душ показалась весьма привлекательной. Мой отец молчал, он тяжело дышал около меня.

«Папа, — сказал я, — еще всего одна минута. Скоро мы сможем лечь в постель. Ты отдохнешь…»

Он не ответил. Я сам так устал, что не среагировал на его молчание. Моим единственным желанием было как можно скорее принять душ и улечься на койку.

Но попасть в душ оказалось совсем не просто. Там толпились сотни заключенных. Охранникам не удавалось навести хоть какой-нибудь порядок. Они раздавали удары направо и налево без видимого результата. Другие узники, у кого не было сил толкаться, и даже стоять на ногах, усаживались на снег. Отец захотел сделать то же самое. Он стонал: «Я больше не могу… Это конец… Я умру здесь…»