Альфред Дёблин - Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу Страница 18

Жофи издевался: интересно, как Ле туда попадет? Он ни при каких обстоятельствах не желает ехать в Антиохию! Принцесса из Триполи его совершенно не касается. Это целиком и полностью личное дело Крошки Ле. И пусть Крошка Ле придумает, как из него выпутаться. Он сочиняет стихи, и только.

Друзья, навещавшие Жофи в Блэ, друзья, которым он пел свои новые песни, посвященные, разумеется, все той же далекой персоне, с безмерной восторженностью хвалили его не только за прекрасные стихи, но и за серьезное отношение к чувствам, за то, что он, как все утверждали, собирался предпринять чудовищно трудное путешествие.

«Неужели нельзя просто сочинять стихи, не выслушивая всякие пошлости об их серьезности и неподдельности? — орал Жофи. — Что у вас за дурацкие представления о поэзии?»

Да, у них были дурацкие представления, и они тупо стояли на своем. Абстрактного искусства для этих невежд не существовало. Жофи отвернулся от них.

Но когда его пригласили ко двору в Арагоне, так как король и королева пожелали увидеть трубадура, гордость всего племени трубадуров, перед отъездом в Триполи, то Жофи понял: от судьбы не уйдешь. Да и Крошка Ле это поняла. Она умно и храбро боролась за своего друга, но его все равно отнимали у нее.

Молча они возвращались верхами из королевского замка. А потом в Конси постояли немного в саду у Крошки Ле. Жофи, державший коня за повод, грубо сказал, что он спешился только на минуту — хочет сообщить Ле, что намерен покориться своей судьбе. Отныне их дороги разошлись. Она ввергла его в несчастье.

Ле ответила столь же холодно:

«Я буду тебя сопровождать. Разделю твою участь».

«Ты мне не нужна. Кроме того, поскольку мне суждено ехать, я женюсь на принцессе из Триполи. Ты заварила эту кашу».

Он ускакал. Между ними все было кончено.

Жофи справился у патера Барнабаса, на каком языке изъясняются в Триполи. Хотел подготовить тронную речь. По мнению Барнабаса, во всем мире говорят по-латыни. И если он даже сделает несколько ошибок, король есть король, никто не заметит.

Жофи продолжал расспросы: считает ли патер обязательным для Жофи жениться на принцессе, став королем?

Благочестивый старец пришел в изумление. Ведь Жофи постоянно воспевал принцессу. Ей он обязан своей славой.

«Но теперь я сыт принцессой по горло, — бушевал Жофи, — я бы дорого дал, чтобы никогда ее не видеть… То есть я хочу сказать, чтобы никогда о ней не слышать».

Однако отступать было поздно. Чему быть — того не миновать. Как только поездка стала реальным фактом, Крошка Ле бесследно исчезла. Брат ее Готфрид, один из жонглеров Жофи, сделал своему сюзерену это сообщение, прибавив, что сестра оставила у патера Барнабаса весточку для Жофи. Жофи поспешил к патеру. Он хотел увидеть Ле, чтобы сорвать на ней злость. Кроме того, ему недоставало Крошки Ле, да и мысль о том, что он пустится в это ужасное путешествие без нее, была невыносима.

Барнабас заговорил, озабоченно покачивая головой: неустрашимая, неженственная Крошка Ле пешком отправилась в один из соседних замков, где, по ее сведениям, как раз гостил известный рыцарь, служивший королю Арагонскому, и тот увез ее с собой в Арагон, куда Ле в свое время приглашало некое высокопоставленное лицо.

Передав сие известие, патер горячо пожал руку Жофи. Жофи оцепенел. Ну и дьяволица! Ему она наколдовала кошмарную поездку за тридевять земель, а сама будет весело проводить время при Арагонском дворе. Явный заговор! Его нарочно отсылали в Триполи. Хотели от него избавиться. Но он выведет их на чистую воду.

Жофи мигом оседлал коня и помчался в Арагон. Они с Ле поговорили с глазу на глаз. Между прочим, Ле встретила его в придворном туалете, который ей, как она призналась, подарили. Выглядела Ле восхитительно.

«Подарили? За что? Кто тебе подарил? Чем ты его отдарила?»

Она сделала вид, будто не слышит вопросов Жофи, и сказала, что очень рада его видеть, благодарна ему за этот визит в Арагон накануне отъезда. И еще она обещает помочь ему во всех начинаниях, пользуясь своими связями при дворе; пусть скажет, что ему надо. И Ле назвала Жофи множество привалов, заезжих дворов, удобных дорог и доверенных лиц, к коим в случае надобности он мог бы обратиться. Соответствующие рекомендательные письма она ему обеспечит.

Жофи пришел в ярость. Он вообще, как ей известно, не желал уезжать.

«Ну тогда оставайся дома», — великодушно посоветовала Крошка Ле.

«Это невозможно, ты же знаешь».

«Что я могу в таком случае для тебя сделать?»

Да, Ле уже разыгрывала из себя меценатку. Все ее поведение и слова показывали, что за ней стоит высокий вельможа.

Целую долгую неделю Жофи пребывал в страхе, добиваясь от Ле нескольких слов, которые с легкостью мог бы услышать раньше, слов о том, что она хочет поехать с ним. Да, она хотела поехать с ним. Впрочем, уже давно Ле твердо знала: Жофи явится в Арагон, чтобы забрать ее. Ни в коем случае она не дала бы Жофи путешествовать одному.

«Однако, — разъяснила она, все еще не выходя из роли придворной дамы, — разве может существовать любовь без борьбы? Параграф восьмой куртуазного кодекса гласит: ревность укрепляет любовь».

В Блэ их снарядили в далекий путь. Патер Барнабас благословил отъезжающих — Жофи и его жонглеров, среди которых была и Крошка Ле. Сын попрощался со своей матерью Валентиной; много лет назад она уже провожала по подъемному мосту замка другого члена их семьи, грубияна Пьера (и без горечи наблюдала, как рыцарь скрывался из виду).

Долго они скакали, а потом пришла пора плыть. С ужасом разглядывал Жофи море: змееподобное, блестящее и переливающееся нечто распростерлось у его ног, и это нечто все время делало почти неуловимые, но коварные движения. Он часто пел о злокозненности моря, рисовал слушателям опасности, которым оно подвергает людей. Он, этот эстет, думал, что тем самым совладал с водной стихией. Но теперь Жофи столкнулся с доподлинным морем.

Он встал на берегу и сказал (чрезвычайно проникновенно):

«Мое море могущественней, значительней и интересней, чем ты. Будучи неповоротливым и скучным, ты думаешь отыграться на своей длине и ширине. Но на меня это не производит впечатления. Мое море — быстрое как молния и решительное, оно восприняло некоторые черты от нас, людей. Если бы мое море увидело тебя, жирный глупый водяной змей, оно бы над тобой посмеялось».

Ничто не помогало, приходилось плыть по этому морю. Жофи сел на корабль. В числе его недостатков оказалась водобоязнь. Все равно ему пришлось сесть на корабль со всеми своими пажами, лошадьми и Крошкой Ле, его единственным утешением. На борту корабля он тут же изложил Ле, что он думает о море, о настоящем море, и не велел ей считать здешнее море подлинным. Это не море, а текучий обман, подделка, попытка некоего среднего, но раздутого дарования возместить недостаток глубины величиной.

Пытаясь успокоить Жофи, Ле со всем соглашалась, но и это не помогло — они плыли. С мрачным видом он уселся около мачты, повернувшись спиной к великану, который нагонял на него тоску. Все равно они плыли, и корабль качался на волнах — месть моря, этого простолюдина и остолопа. Жофи опустил голову и начал давиться; конечно, он давился от отвращения после этого навязанного ему разговора с морем. Его море ярилось, бушевало и вздымало волны до самого неба, но в это время никого не рвало, об этом невозможно было и помыслить.

Жофи страдал. Он тяжело переносил морскую болезнь. Однако это еще не все: на корабле началась эпидемия дизентерии. Моряки ее не боялись. Они были подготовлены ко всему.

На борту появились южане, в том числе цыганки, перебиравшиеся из одной гавани в другую. Поскольку болезнь Жофи приняла опасный оборот — Крошка Ле даже боялась за его жизнь, — она пригласила цыганку, знавшую толк в зельях.

Вид у цыганки был впечатляющий, хотя она и не отличалась опрятностью: на плече у нее сидел попугай, в одной руке она держала волшебную палочку, в другой — несколько бумажных кульков. Жофи чувствовал себя скверно и с надеждой взирал на цыганку. Она постучала по стенам его каюты и сожгла несколько бумажек. Каждой бумажке она давала название; когда та сгорала, цыганка говорила: «Она ушла». Подразумевалась болезнь.

Однако болезням, видимо, не был нанесен ущерб. (Почему, собственно?) Цыганка разъяснила: она действует по определенной методе. Сперва устраняет несерьезные хвори, а потом совершенно внезапно нападает на главный недуг. Как бы то ни было, в первый сеанс Жофи не выздоровел, хотя лечебная процедура произвела на него впечатление. И он спросил цыганку, нет ли у нее еще бумаги. Но вся бумага оказалась на данный момент, увы, использованной.

Жофи сообщил, что у него этого добра сколько угодно. И показал на кучу рукописей у своей койки. Цыганка взяла лист и взглянула, чтобы определить, имеет ли он целебную силу, — лист был исписан стихами в честь принцессы из Триполи!