Мариуш Вильк - Волок Страница 18

За удлиненным островом Шлегеля показываются повенецкие створные знаки. Направо ремонтная база. Пристань, катера, запах бензина. Может, удастся заправиться? Подходим к помосту. Мужик в грязной фуфайке (несмотря на жару!) без лишних слов делает русский жест: выпить найдется? Я называю его «русским» потому, что нигде больше не встречал такой комбинации пальцев: кулак, большой палец кверху, мизинец отставлен в сторону. Порой жест бывает еще более выразительным, потому что этим кулаком делают движение, словно опрокидывают кружку. Где-то показывают «V», или «зайчика», или «fuck you» или «О. К.», а здесь лишь немой вопрос насчет «шила». Которого у нас хоть отбавляй. Так что — махнемся. В мгновение ока на берегу столпились мужики. Как из-под земли выползли. Саня им «шило», они нам — бензин. Лыка не вяжут, руки трясутся.

Воспользовавшись случаем, заговариваю со сторожем базы, он один здесь трезвый. Старик клянет «шило», мужиков, а заодно и Ельцина. Когда-то за прогул в Лесную Речку ссылали и там приканчивали. Неудивительно, что люди боялись. А теперь — тьфу, мать твою. Никто ничего не делает. Канал в запустении, того и гляди ряской порастет. Я пытаюсь возразить — мол, столько жертв, да и вообще… Старик перебивает, махнув рукой в направлении мужиков:

— Все равно ведь подохнут, а так хоть польза какая-никакая.

Такое ощущение, что где-то я уже это читал… Ну да, конечно, сто лет назад путешествовал по этим местам этнограф Майнов. В его книге «Путешествие по Обонежью и Карелии» есть такая сцена — автор беседует с местными мужиками о царской дороге. На вопрос, не слишком ли много народу погибло по воле царя, мужики соглашаются, что да, еще как много, но кабы не погибли, и дороги бы не было, а ведь все одно померли бы, так хоть с пользой для дела.

На прощание заглядываю под навес покосившегося сарая с инструментами. Там, в теньке, расстелен заляпанный бензином брезент, на нем — огурец, чеснок и соль в кулечке из газеты, ломти ржаного хлеба, солонина и целая гора печеных линей. По первой уже опрокинули. Блаженствуют.

— А работа? — спрашиваю я.

— Наплевать! — хором отвечают они.

Седьмой шлюз — начало Повенчанской лестницы, которую по-польски я называю «Powienieckie Wschody», желая этой архаической формой современного слова «schody» («лестница») подчеркнуть масштабы строения. Семь шлюзов, один за другим, точно гигантские водяные ступени, по которым мы медленно нисходим к Онежскому озеру.

Шестой шлюз. Бетонная баня. Жар с неба, горячие стены.

Между шестым и пятым шлюзом Повенчанка разливается, образуя небольшое озерцо. Внизу мерцает Онего.

Пятый шлюз. Жара лишает дара речи.

Четвертый шлюз. «Бля, жопа отключилась!» «Жопой» Василий называет GPS, который отключается при температуре выше 60°С.

Третий шлюз. Стоп, приходится ждать. Нам навстречу выползает «волгобалт»[24], большой и черный. Уже четвертый на нашем пути, плюс девять нефтерудовозов, не считая мелочевки и тех, что мы пропустили, пока стояли в Надвоицах или спали. Но это еще ничего, Саня рассказывает, что в 1960-е – 1970-е, то есть период так называемого «застоя», здесь было так оживленно, что суда сутками ждали своей очереди на шлюзование. Поэтому я не верю Солженицыну. Александр Исаевич не был на Повенчанской лестнице в 1966 году. Он планировал пройти Канал на барже, желая — как сам писал — потягаться с «бригадой» Горького, но документы проверяли, фамилия сразу вызвала бы подозрения: какова цель поездки? «Архипелага ГУЛАГа» ради Солженицын предпочел не рисковать, так что прогулялся вдоль нескольких шлюзов пешком, посидел на берегу, с охраной поболтал. В общей сложности провел здесь не более восьми часов. За это время с Повенца в Сороку прошла одна баржа с деревом. Из Сороки в Повенец — тоже одна и тоже с деревом. Александр Исаевич суммировал и получил в итоге ноль.

Солженицын любит округлять. Взять хотя бы трупы. Исходя из того, что о зиме 1931-го – 1932-го говорили, будто на Канале перемерло тогда сто тысяч зэка, он подсчитал: раз Канал строили две зимы и одно лето, значит, получается четверть миллиона. Иван Чучин, многие годы посвятивший истории Канала, познакомившийся и с документами, и со свидетелями, утверждает, что на Канале работало в общей сложности около четверти миллиона зэка, а погибло около ста тысяч. Подобным образом оценивает ситуацию и Солоневич, здесь сидевший. Не стоит забывать об этих цифрах, чтобы различать, где растет дерево, а где «клюква».

Второй шлюз. Разводной мост, дорога с Медвежьей Горы на Пялму и Пудож. Машины, люди.

Первый шлюз. Последний!

На бетонных сваях русла, выходящего из Канала в Онежское озеро, поджариваются на солнце стройно-смуглые девичьи тела. Одна из девушек прыгает в воду, прямо под нос «Антуру» — и, смеясь, выныривает по другую сторону. Саня облизывается — так бы, мол, и съел. Я тоже.

Перед нами свиток голубизны, пространства и света: Онего. Так прежде называли Онежское озеро.

На карте Онего напоминает мне гигантского рака, что вылез некогда из реки Свирь (длинным хвостищем соединяющей его с Ладожским озером) и пополз на север — к Белому морю, да вдруг, на полпути, обняв, словно подушку, клешнями полуостров Заонежье — уснул. Хотя на самом деле все наоборот: это река Свирь вытекает из Онего в Ладогу. А рака выдолбил лед.

Ибо прежде лежал здесь ледник толщиной более двух верст. Около двенадцати тысяч лет назад ледник дрогнул и стал сдвигаться на север, подтаивая и формируя рельеф своего отступления: продолговатые шрамы озер и заливов, удлиненные мысы, каменные гряды — сельги, камы и озы[25]. Ледник поднимался медленно, век за веком. Геологи утверждают, что в начале десятого тысячелетия до нашей эры на дне Онего (примерно посреди озера) еще заметны были очертания его зада, и лишь спустя шестьсот-восемьсот лет рак окончательно покинул онежскую котловину и исчез на ее северной оконечности.

Другими словами, ледник формировал Онего дольше, чем история — абрис России. Стоит ли удивляться, что очертания озера более устойчивы?

Вглядимся. Контуры рачьего брюшка, или южная часть Онего, не очень четкие: заливы там округлые, мысы — закругленные, берега — плоские, на них лес, болото или песок (в устье Анд омы песчаные холмы белеют издалека, точно полотнища льна на заборе), и только Бесов Нос громоздится скалами цвета запекшейся крови. Иначе выглядит северная часть Онего, клешни рака. Поистине ажур мысов, островов и проливов, заливы глубоко врезаются в сушу, берега здесь высокие, преимущественно каменистые. Откуда такая разница? Одни говорят о тектоническом разломе, другие доказывают, что напор ледника к старости ослабел, а я полагаю, что стиль иных художников просто приобретает с годами большую изысканность.

После исчезновения ледника немного потеплело. На берегах Онего появилась зелень. Сначала жалкая, а la тундра — какие-то лишайники, мхи и кустики, потом карликовая березка, папоротник и трава, не то тундра, не то степь, и, наконец, деревья — сосна, береза и вязы. Примерно в конце седьмого, а может, уже в начале шестого тысячелетия до нашей эры (ученые, как всегда, осторожны…) на берегах Онего росла тайбола и начинали формироваться болота. Рыба в озере появилась вместе с водорослями, сперва холодолюбивая: лосось, сиг, ряпушка, голец, форель, а следом остальная: щука, судак, окунь, налим, лещ, язь, плотва… (о, профессор К. Ф. Кесслер насчитал аж сорок три вида). На суше первым был олень, а сразу после пришел человек. Другие млекопитающие появились позже.

Что касается человека, мнения ученых разделились: одни (Г. А. Панкрушев) утверждают, что первые люди буквально наступали леднику на пятки и оказались здесь уже в начале девятого тысячелетия до нашей эры, другие (Ю. А. Савватеев) доказывают, что это невозможно, так как суровый климат и скудное пропитание того времени не позволили бы человеку выжить. При этом аргументы обеих сторон вилами по воде писаны, ведь уровень озера за это время значительно понизился (на шестьдесят с лишним метров), а поскольку первобытные люди копали свои землянки по берегам, археологи не знают толком, где искать их следы.

Возможно, зеркало Онего хранит память о первом человеке, смотревшемся в него.

Останавливаемся у мола. Справа, чуть позади — Повенец… Зайдем туда на обратном пути. А перед нами гладь без единой морщинки. Ни малейшего дуновения ветра. Против солнца едва виден мыс Гажий Наволок, мерцающая полоска, за которой Медгора. Так и подмывает срезать путь, но пацаны, что жарятся неподалеку от мола на корпусе полузатонувшего танкера, предупреждают нас: там мель и лучше держаться фарватера.

Да-а, бродить по озеру и ходить по морю — не одно и то же. Там прилив да отлив, на малой воде можно попытать счастья, и даже если зацепишь мель, рано или поздно приливом снимет. А здесь разок наколешься на дно и… привет. Однако Вася полагается на шверт[26] и решает пойти напрямки. Пацаны сомневаются.