Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне Страница 18

У меня был свой маршрут по городу, рассчитанный на приехавших пого­стить родственников и друзей. Маршрут пешей прогулки по центру с заходом на Замковую гору и Лычаковское кладбище, где все завоеватели лежат вповалку по секторам и вперемешку — австрийцы, поляки, украинцы, евреи, немцы, русские, армяне, мадьяры. Перед Первой мировой по тротуарам ходили представители «чистых» сословий, остальных шуцманы дубинками сгоняли на мостовую, ставили рогатки для въезжающих в европейский город и пропускали через дресс-контроль селян, разделившихся с чужой помощью на руських и мазепинцев, первых при помощи вторых австрияки при отступлении будут вешать на балконах и деревьях, тысячами уничтожать в концлагерях. Город, в котором перед Второй мировой две трети населения составляли поляки, одну треть евреи, был вычищен Сталиным и Гитлером от коренных жителей, — поляков выселят, евреев уничтожат, австрийцы сами уйдут после нескольких столетий владычества; город — чистая книга, заселенный селянами, учившимися читать по проступающим на фасадах и площадях знакам чужой культуры, в наивной высокопарности присваивая ее.

Я привел ее к костелу кармелитов босых и долго рассказывал историю этого ордена. Потом повел к костелу кармелитов простых, то есть обутых, и продолжил свою лекцию, на все лады живописуя войну босых против обутых. Объяви себя босым — и все противники автоматически становятся обутыми, то есть проигравшими. Обычная такая война голодных против сытых, неимущих против стяжателей, история аскезы и экзальтации сгрудившихся во исполнение христианского идеала страстотерпцев против мира, погрязшего в рутине, обычная история, вечная, как мир. Костел кармелитов босых переходил из рук в руки, обутые одно время отбили его у босяков. По вине последних осадившая укрепленный Львов шведская армия Карла XII проникла в город, воспользовавшись пробитой ими в крепостной стене удобства ради едва заметной «босяцкой хвирт­кой». Целая армия среди ночи бесшумно вошла через калитку в город и захватила его. Монахи кармелиты-босые воевали с монахами-капуцинами, стараясь преградить доступ в соседний монастырь, чтоб перенаправить поток верующих на свою территорию, потешная война двух орденов, вошедшая в историю города как «монахомахия».

— Они действительно ходили босые? — спросила она.

— В легких сандалиях, на манер римских. Но некоторые, особо экзальтированные аскеты и молчальники, — да, босыми.

Я привел ее к Пороховой башне и усадил верхом на каменного льва — одного из двух, сам сел на второго. Символ города — каменные львы на улицах, площадях, фронтонах зданий. Эта парочка комически утрированных зверей выходила за жанр, выделялась на фоне остальных, — разморенные африканским зноем, древние каменные львы расслабленно дремали у входа в Пороховую башню, юмористически укрыв лапами морды, словно от надоедливой мухи, от солнечных лучей, а теперь и от добавившихся фотовспышек туристов, стремящихся запечатлеть друг друга на фоне старых каменных кошаков, без которых память о городе львов будет неполной. Эта фотография, где она сидит на голове спящего льва, болтая ногами, до сих пор цела. Эта серия черно-белых фотографий давних времен с нею на фоне достопримечательностей города составила мою главную добычу — она улетит, фотографии останутся. Я буду печатать их при свете красного фонаря, рождать ее из пенного раствора химреактивов, словно Афродиту, из волны проявителя изакрепителя, набегающих, как волны памяти с их прошлым и настоящим. Я буду рассматривать ее лицо через лупу, пытаясь понять: она — не она, любит — не любит, и решать: вот здесь она, а здесь не она, вот здесь она любит и здесь любит, а здесь не любит…

Эта зависимость от лица девушки, переменчивого, как пейзаж, то при свете дня, то в сгущающихся сумерках моего дома, при ясном солнце и при вечернем закатном свете в каменном лабиринте улиц, потребность смотреть на ее лицо, как неотрывно пить воду — пословица про воду, которую с лица не пить, вода бывает живая и мертвая, живую воду пьешь с любимого лица, а мертвую — с личины, с не-лица.

Мы долго сидели верхом на загривках спящих каменных львов, потом, видимо, куда-то на них поехали, потому что очутились в кнайпе «У Кентавра». Я заказал по филижанке кавы и яблочный штрудель. За соседним столиком сидел Федочинский. Он развернулся всем телом и уже раскрыл рот, чтоб меня обругать, увидел ее ослепительное лицо и запнулся, все сразу поняв. Он был умный человек — мой тренер.

— Ты давно взвешивался? — спросил он.

Я ответил.

— Сколько?

Я назвал свой вес.

— Пошли в зал — мне некем закрывать второй полусредний. Девушка, уговорите его выйти сегодня на ринг…

Было четное воскресенье, в спортзале «открытый ринг» — вольный турнир для тех, кто хочет встряхнуться и «побуцкаться» на глазах собравшейся секции, гостей из других клубов. Федочинский пересел за наш столик и принялся нахваливать меня, обращаясь к ней. С его слов выходило, что лучше меня у него учеников не было и нет. Она ему понравилась, и он решил со своей стороны приложить все старания, чтоб у его ученика с этой девушкой все сложилось. В конце концов речь шла о чести клуба, добром умонастроении одного из учеников — членов клуба. Перед армией я выиграл чемпионский титул, после армии подтвердить титул чемпиона республики не удалось. Тогда я был юниором — теперь стал взрослым, потерявшим два важных года и отставшим от ровесников, с каждым годом все больше отстававшим, погрязшим в любви, стихописании, запойном чтении, учебе.

Мы шли по Коперника. Справа и слева от меня шагали двое, сыгравшие такую большую роль в моей жизни, они словно конвоировали меня, не давая мне сбежать, — секунданты судьбы, секундировал тренер, а она просто шагала рядом. Федочинский жаловался на сына, завалившего вступительные в институт и теперь вынужденного поступать в пожарное училище. Пожарный — хорошая профессия, всегда востребованная, ведь пожары, которые надо кому-то тушить, будут всегда, рассуждал он с надеждой в голосе, и я поддержал озабоченного отца в его умозаключениях, подтвердив, что пожары будут.

В спортзале посадил ее на скамью перед рингом среди молодых зазнаек, боксеров и борцов, глупо приосанившихся в присутствии красивой девушки, и отправился в раздевалку. Переоделся, оставив вместе с одеждой свою тесную, жмущую в проймах жизнь и получив в обмен на нее пластмассовый номерок, миновал полутемный цементный коридор с дверью тренерской комнаты и осво­божденно вступил в спортивный зал…

Как мне передать этот запах старого спортзала и это чувство сначала мальчишки, а потом и юноши с пробивающимся на подбородке «безобразием», по выражению тренера, не терпящего растительности на лице, подростком-ше­стиклассником я вступил в него, год за годом ходил, не переставая, как во второй дом — продолжение родного дома, вернулся из армии взрослым парнем и опять пришел сюда, обугленный среднеазиатским солнцем, вытянувшийся, поднабравший вес, вошедшая в плоть и кровь привычка привела сюда — увидеть тренера, походить по залу, посмотреть на подросшую молодежь, помериться рукопожатием с ровесниками и снова стать в строй. В том, как строились в шеренгу, и была вся соль. Тренировка начиналась по свистку с общего построения лицом к тренеру, стоявшему перед нами по стойке смирно. Построение шло по нисходящей, то есть в начале шеренги, на правом ее фланге, становились мастера, взрослые парни, именитые и недосягаемые гиганты нашего бокса, их было человек пять, спокойных и уверенных, в своем самоуважении доходивших до почти религиозной чистоты, за ними пристраивались, всячески наступали им на пятки, образуя самостоятельную замкнутую группу, крепкие юноши, насупленные, гордые и отчаянные каждый в отдельности, а уже за ними послушно следовал многочисленный ряд просто юношей, без особой, впрочем, пока надежды на успех, и замыкали эту шеренгу, выстраивались на самом левом ее фланге, постыдно толкаясь и борясь между собой за престижные сантиметры, подростки, то есть мелюзга, мелочь пузатая, семенной горох.

Шеренга эта походила на развернутую во времени наглядную историю жизни одного и того же человека — сначала мальчишки со спадающими трусиками, потом юноши и, наконец, взрослого мужика, мастера жизни. Подростком я встал на крайний левый фланг, чтоб спустя годы занять свое место на правом, оплаченное опытом, силой, чемпионством.

Построение завершалось общей перекличкой и рабочей информацией на вечер, затем следовала пружинистая, энергичная команда Федочинского: «Нале-во!.. Бегом марш!» — и строй приходил в движение, рысцой трогал с места, тяжело набирая скорость, из неспаянной шеренги превращаясь в единое целое — в ударную колонну, в секцию бокса, слитую в едином порыве вперед, к совершенству.

От тяжелого шага сотрясался пол, раскачивались лампионы над рингом, вокруг которого шла разминка, впереди бежали мастера, выполняя на ходу согревающие движения и подавая пример остальным, за ними бодро поспешали юноши, а в самом конце сыпались подростки, подбивая друг другу пятки, на ходу ссорясь и сводя счеты, завязывая новые знакомства и дружбы, обмениваясь марками, монетами и стреляными гильзами, пуская с рук бумажных голубей, постоянно обновляясь в своем составе, как хвост у ящерки, и глядя на старших, и выполняя общеукрепляющие упражнения… Было весело, жарко, тесно, и отчего-то заходилось сердце, на дворе постепенно темнело, а к стеклам липли трудноразличимые лица любопытных прохожих. После общей разминки, когда спадало общее воодушевление и наступало время индивидуальной работы, секция распадалась на отдельные судьбы. Расходились кто куда — к снарядам, скакалкам, на ринг, самых юных тренер ставил перед зеркалом надоедать самим себе одними и теми же телодвижениями...