Владимир Вертлиб - Остановки в пути Страница 18

Мама только вздыхала, и мы отправлялись в очередное консульство.

Разнообразие в это монотонное существование вносили только поездки в Зандфоорт, на море, в Харлем, в Гаагу, в Утрехт и в Лейден. Всюду мы упорно обозревали достопримечательности: церкви, дворцы, музеи. Меня это все не особо интересовало, но отец настаивал:

— Если уж мы в этой стране остаться не можем, давайте ее хоть посмотрим хорошенько.

Нам приходилось экономить, поэтому о ночлеге за пределами Амстердама нечего было и думать. Каждый город мы были вынуждены осматривать за день.

Просветительская поездка серьезно обсуждалась накануне. В семь утра — отъезд. В восемь — картинная галерея. В одиннадцать — дворец и дворцовый парк. В половине первого — обед на улице: булка с маслом и с джемом. В час — музей современного искусства. В половине третьего — еще один музей или выставка. С четырех до шести — прогулка по историческому центру города, осмотр местного собора и других достопримечательностей. В восемь — отъезд. Само собой, мы везде ходили пешком, мы не могли тратить деньги на трамвай или автобус. После таких поездок я с ног валился от усталости.

Эти достопримечательности я давным-давно забыл, зато хорошо помню немногих, с кем познакомился в Голландии. Особенно мне запомнился некий господин Нансен, высокопоставленный норвежский дипломат.

В тот день, когда я с ним познакомился, я как раз уже битый час ждал в приемной норвежского консульства. На украшавших стены картинах, на глянцевых фотографиях в узеньких рамочках из алюминия или белой пластмассы были изображены фьорды зимой, фьорды весной, фьорды летом и фьорды осенью. В шведском консульстве висели лесные, морские и озерные пейзажи, в датском — луга и вересковые зеленые пустоши, где-то на горизонте сливавшиеся с голубым небосводом. Небо на всех картинах во всех консульствах было безоблачное.

Раннее утро. Я снял ботинки, улегся на кожаном диванчике и сразу заснул. Секретарша, которая вела прием посетителей, ничего мне не сказала, а сами немногочисленные посетители явно не возражали.

Во сне мне привиделось, как де Врис в неярком, таинственном свете разноцветных ламп надевает на меня картонную ослиную маску. Но ослом мне быть не хочется, и я показываю на маску крокодила, лежащую на верхней полке. «Ну и достань сам!» — говорит де Врис, но она слишком высоко, мне до нее не дотянуться. В отчаянии я ищу стул или приставную лестницу, но среди множества вещей ни стула, ни стремянки не нахожу. «Значит, пока останешься ослом», — заключает де Врис. И тут откуда ни возьмись появляются родители и начинают надо мной смеяться. Мне ужасно обидно, что они застали меня с ослиной головой на плечах. А еще рядом с ними стоит какой-то незнакомец и тоже смеется.

— Хорошо, что у нас такой мягкий диван, — сказал незнакомец на правильном немецком, сильно растягивая гласные. — Так значит, это ваш сын. Доброе утро. Выспался?

— Да, — застенчиво прошептал я, не сразу осознав, что я не в лавке у де Вриса. На всякий случай я ощупал лицо. Нет, ослиной головы вроде нет.

Норвежцу на вид было около пятидесяти. Он был значительно выше отца, с соломенными волосами и тонкими, жидкими усами. Ресницы и брови у него тоже были соломенные. Такого альбиноса я в жизни не видел.

— Это господин Нансен, — сказала мама и, поскольку я не поднимал головы и продолжал молчать, пояснила норвежцу: — Он сегодня такой бука. В виде исключения. А обычно-то как разболтается, его и не остановить.

Норвежец большой ладонью взъерошил мне волосы, а потом снова обратился к родителям:

— Значит, как договорились. Я сам займусь вашим делом. Вы придете сюда через десять дней, и я вам сообщу, чего мы добились.

Он пожал руку сначала отцу, потом маме, несколько дольше задержав ее руку в своей, а потом, к моему удивлению, положил ей руку на плечо.

— Знаете, у вас с вашим образованием не должно быть в Осло никаких проблем с поиском работы. Но вот ваш муж…

— Согласен на любую, — поспешил вставить отец. — Я не привередлив, меня любая работа устроит.

Когда мы возвращались обратно в пансион, отец ужасно радовался.

— Норвегия! Только представьте себе, Норвегия! — несколько раз повторил он умиленно, будто нашептывая нежности на ушко любимой. — Это же страна, в которой жить одно удовольствие: чистенькая, аккуратная, богатая, никакого антисемитизма, о ксенофобии тоже не слыхать, социальное обеспечение на высоком уровне, погода как в Ленинграде, дружелюбные люди, прекрасные пейзажи… Ну, немножко, может, на отшибе, не в центре Европы. Ну, может, немножко скучновато. Но это все чепуха, мелочи.

Отец, как никогда, расправил плечи и, как никогда, сиял. Он шел быстрым шагом, легкой походкой, как будто снова превратился в молодого человека, которого я не знал и которым он, может быть, никогда и не был. Он не просто шел. Он пританцовывал. Как триумфатор. Как победитель. Как самовлюбленный эгоист.

— Да у нас еще и виз нет, — парировала мама. Особого восторга у нее в голосе не ощущалось. — Пока штамп в паспорте не поставят, радоваться рановато. Что-то я обещаниям этого Нансена не очень верю.

— А ведь ты ему очень понравилась. Как он на тебя смотрел, руку пожимал, даже руку на плечо тебе положил. Госпожа то, госпожа сё… Если бы я тебя так хорошо не знал, мог бы и приревновать. А вдруг он втайне надеется, что ты с ним…

— А ну прекрати сейчас же! Да еще при ребенке!

Мама бросила на меня быстрый взгляд, но я притворился, что не слышал.

Маме было тридцать шесть, и она была красивая. Я чувствовал: шутка отца каким-то образом связана с симпатичными женщинами в витринах квартала красных фонарей, но то, что он сказал это о маме, отталкивало и даже пугало.

— Какой противный альбинос, — поежилась мама. — Может быть, человек он и очень достойный, но урод уродом…

Она рассмеялась.

— Но для него ты — страстная еврейка, яркая южанка. Эти северяне просто без ума от таких женщин… — возразил отец.

Мама рассмеялась еще громче. «В следующий раз дам этому Нансену по морде», — решил я и сжал кулаки.

Но я так и не отважился хоть пальцем тронуть норвежского верзилу, при том что родители время от времени таскали меня с собой в консульство. Неизменным оптимизмом господина Нансена невольно заражался и отец. Каждая беседа вселяла в него новую надежду. Нансен всегда приветствовал нас словами:

— Еще не дали. Но скоро, чуть-чуть подождите.

Потом он говорил нам, что знаком с главой миграционной службы Норвегии, и это тоже превратилось в какой-то ритуал:

— Мы вместе учились на юридическом в Осло. Я послал ему письмо, попросил безотлагательно заняться рассмотрением вашего дела. Приходите на следующей неделе. Вид на жительство вас уже наверняка будет ждать.

— Ну, вот видите, — подытоживал отец после каждой беседы. — Надежда есть. Это всего лишь вопрос времени.

— Что ж, может быть, — как правило, сдавалась мама.

Так шли дни, наступила осень. Из-за непогоды мы все чаще сидели у себя в комнате и все реже гуляли, а о долгих прогулках уже и мечтать не приходилось. Родители что-то обсуждали, читали или играли в карты. Мама регулярно ходила в супермаркет за углом. Утро плавно переходило в день, день плавно переходил в вечер. Казалось, время утратило всякий смысл, но вместе с тем вокруг него так или иначе крутились все разговоры, ожидание лежало на нас тяжким грузом. Жалкие сбережения родителей таяли.

В окно барабанил дождь, я валялся на кровати, уставившись в давно не беленный потолок, и воображал, как мои венские одноклассники сидят на уроках или играют во дворе.

Я часто разрезал лист бумаги и скатывал из бумажных полосочек маленькие белые шарики, а потом, как следует их послюнявив, лепил из них какое-то подобие человечков. Потом я выстраивал их на своей кровати, поверх желтовато-коричневого одеяла, от которого пахло пылью. Шарики я рассаживал рядами, из рядов получался прямоугольник. Каждому я давал имя. Кристиан был довольно толстый, поэтому для него я выбрал шарик побольше. Роберт — самый маленький, а значит, его я делал из крошки. Тобиас был какой-то квадратный. Девочек я лепил длинненькими и тоненькими, вроде комариков. Все сидели так же, как в моем классе. Кто с кем за одной партой, я до сих пор помнил.

Для себя я, разумеется, всегда выбирал самый большой и красивый шарик. Больше меня была только учительница. На нее чаше всего уходило пол-листа, а то и целый. Когда она вызывала кого-нибудь к доске, я выкатывал шарик из рядов и подвигал его к краю кровати.

Мои игры часто мешали отцу, ведь шарики разговаривали, читали вслух сочинения, болтали на уроках, учительница ругала их и ставила в угол.

— Ты что, потише не можешь? — сердито спрашивал он. — А еще на кровать сколько бумаги навалил. Вот подожди, хозяйка тебе задаст. Вечно всякую чушь выдумываешь. Займись чем-нибудь другим.