Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle Страница 18

Ссадины тоже зажили.

Лишь неделю спустя, совершенно неожиданно, Ивонну охватило женское возмущение, она даже была готова зареветь, оскорбленная тем, как он с ней поступил. Маленькое происшествие, о котором он уже почти забыл, она ощутила еще живее, оно стало для нее очень важным, заслонив все остальное, и она увидела происходящее в ярком свете: Райнхарт, человек, которому она исповедовалась, занимается тем, что вываливает ее на мостовую посреди деревни и продает любому за три сотни франков, которые он даже и не пытался раздобыть, не сделал ни малейшего движения!

А вообще-то почти ничего не происходило, могло показаться, что и совсем ничего, — в мире, конечно, происходило, но здесь, наверху, они были словно отрезаны от всего этого, — но то, что между ними возникла какая-то пустота, нельзя было не заметить.

Райнхарт знал, что его картины выставлены, но и поддержка общественного признания оказалась недостаточной. Его начали одолевать сомнения. Все, что я делаю, говорил он себе, плавает на поверхности, как пробка. И все же он продолжал работать, работать ожесточенно, безрадостно, слишком трусливый, чтобы бросить, оказаться в неизведанности человека без профессии.

Ивонна позировала ему.

Она могла бы, размышляла Ивонна про себя, без конца жить рядом с ним, жить счастливой, проводя время в мечтах, если бы он не разбудил в ней желание родить ребенка — непреодолимое, безотлагательное, учитывая ее возраст. Не единожды в своей жизни, начиная с Хинкельмана, она пыталась вообразить, что любит, допускала это от жалости, от опустошенности бессильного ожидания, наконец, от одного только страха упустить то, что есть у всех других, что все другие представляли главным богатством в жизни, — и каждый раз в первую ночь все разлеталось вдребезги, она ненавидела все случившееся, с кошмаром стыда добивала то, что хотело остаться… Райнхарт, хотя и он ее разочаровал, все же не испытывал к ней ненависти, даже теперь, когда по полдня сидел перед ней, писал ее портрет, курил и морщил лоб, часами молчал или горячился по поводу событий, происходивших на другом краю света, держал в руке кисть, не отрывая от Ивонны пристального взгляда, наивный и по-детски одержимый мимолетностью бытия. Ребенка от него она могла бы любить, наверное, даже больше, чем Райнхарта. Ивонна могла представить себе все — ребенка, его, себя, но не могла представить, кто о них будет заботиться, если только не Хозяин, человек, у которого восемь сотен рабочих. От Юрга ожидать этого не приходилось, даже не стоило такого от него требовать. Он, совершенно непригодный в защитники, мог лишь показывать ребенку сверкающие звезды и луну, восходящую над серебристыми зарослями ольхи, или мог рисовать, как его дитя играет на солнечной поляне. Он был для нее многим, представлялся ей многим, но никогда — защитником. Однако ребенок, которого она страстно желала от него, запрещал ей этого мужчину.

Райнхарт поднялся, сунул свои кисти в банку и уже повесил белый халат на гвоздь, а Ивонна еще долго сидела недвижимо, как на начатой картине.

— Ивонна, — спросил он, — что случилось?

Случилось? Ничего.

Осень уже висела прямо перед окном спелыми, черными, как чернила, гроздьями винограда. Ивонна оделась, погруженная в пучины одиночества.

— Что еще нужно человеку! — воскликнул Райнхарт, с треском раздавливая губами первый виноград, виноградину за виноградиной. И еще раз подошел к картине.

Буки и березы уже почти лишились листвы, осталась только синева меж белых стволов, припорошенная солнцем, золотая паутинка, упрямое напоминание о летней жаре. В поисках каштанов, которые она собирала в связанный платок, Ивонна бродила среди высоких бурых папоротников, вода струилась по замшелой скале и серебристо поблескивала на солнце. Куда она ни ступала, лес отзывался треском валежника. Юрг с хрустом обламывал сухие ветви и собирал их. Невдалеке потрескивал костер. Его коричневатый дым стлался среди стволов в лучах последнего солнца, все это казалось картиной, Написанной на шелке. На увядающих склонах горело, кровоточило пестрое напоминание о том, что все преходяще, а поверх всего стоял призрачный свет, полный прохлады надвигающихся теней. Порой можно было услышать, как коза щиплет траву, как шуршит в опавших листьях испуганная ящерица или где-то далеко в вечерних горах падает сорвавшийся камень. Их костер гудел все громче, становился все прожорливее, все жарче; Ивонна и Райнхарт молча смотрели на огонь, некоторые каштаны лопались, с глухим треском вылетали из черного котелка, который он нашел в ручье.

Ивонна сидела на пне, нога на ногу, грея руки в плаще, письмо лежало у нее в кармане. Они не смотрели друг на друга. Он стоял, сунув левую руку в карман, в правой он держал палочку, которой ворошил каштаны.

Вечер был как стекло.

На следующий день пошел дождь.

Три или четыре дня шли беспрерывные дожди, в сером прибое тумана исчезли виноградники, так что можно было подумать, что они находятся в ковчеге, запертые за окнами, покрытыми бусинками дождя. Три или четыре дня Ивонна читала, накинув плащ.

Райнхарт жаловался на плохое освещение, старался поправить поломанный мольберт, натягивал новый холст на подрамники. К вечеру он появился с охапкой дров, растопил плиту. Они сидели у плиты, порой почти веселясь. Они нанизали на прутик сыр, крутя, держали его над огнем, сделали глинтвейн. Райнхарт рассказывал о Средиземном море.

Вдруг опять, решительно не понимая, почему она, собственно, должна расстаться со всем этим, Ивонна застывала с отсутствующим взглядом, надеясь только на чудо.

При этом в чудо она совершенно не верила.

Над его веселостью — он это чувствовал — нависал мрак, поднимавшийся из глубин, его разуму недоступных. Он все чаще уходил из дома, один, словно не в силах чего-то выдержать. Шагая, легче переносить неизбежность. Может быть, дело было в работе, которая, хотя и приступал он к ней каждый раз с воодушевлением, неизменно приводила его к осознанию собственных границ, и так уже не первый год. Он стоял под призрачным хитросплетением утративших листву деревьев, неприкаянный, между рождением и смертью. Лишь изредка попадались в здешних лесах ели, темные сгустки, сквозь которые он проходил с усилием. Сычи всхлипывали, словно из потусторонних просторов ночи. Он стоял, прислушивался, дрожа от холода; у кого не возникает, в одиночестве, неожиданная потребность преклонить колени? Хворост под ногами ломался с хрустом, он готов был закричать, охваченный возбуждением, которое никогда не находит выхода, если рядом другой человек, пусть даже самый близкий. Всегда смертельная маска спокойствия! Почему присутствие другого нарушает покой? Почему нельзя быть таким, какой ты есть? Всегда оставалось налипшее притворство, и все же существуют мосты к другому человеку — редко, но все же они бывают! И снова из этого ночного леса, освещенного луной, его словно понесло к ней.

На следующее утро во время завтрака Ивонна заговорила об этом. Райнхарт собирался воспользоваться безоблачным днем. Было еще слишком рано, слишком холодно. В то время как Ивонна ждала, пока закипит вода, он в другой комнате собирал рюкзак. На мгновение он замер, прислушался: Ивонна напевала… Что с ней происходило все эти последние дни? — подумал он. Что она себе вообразила?.. Когда Ивонна не собиралась выходить из дома, она чаще всего надевала старые широкие голубые штаны, а к ним тоже не новый коричневый жакет; даже длинное вечернее платье не пошло бы ей больше. Поскольку она не успела привести в порядок волосы, на голове этим утром у нее была белая косынка, завязанная спереди, словно на нее села бабочка. Такой она и спустилась по лестнице.

— Тебя ожидает безоблачный день!

— Новолуние.

После этого они ели молча на улице, под лучами восходящего солнца, настроенные на тихое умиротворение. Черный хлеб и козий сыр, другого здесь и не было. Юрг согнал кур со стола. В долине еще лежала тень, зримая прохлада с лугами, полными росы, с влажной поверхностью палой листвы. В горах даже выпал снег, они стояли этим ясным утром как сахарные головы.

— Между прочим, — сказала Ивонна, — я написала Хозяину. Если мы хотим остаться здесь подольше…

— Хозяину? — вздрогнул он. — Насчет денег?

— Насчет денег.

Ивонне было важно, чтобы это не проскользнуло как-то само собой, более ясного утра трудно было себе представить, она положила письмо перед ним на стол, чтобы он прочитал его и отнес на почту. Читать? Он? Она тем временем делала ему еще один бутерброд с сыром. Он читал, держа в руке чашку. «Не могу не признаться, что мне нелегко дается обращение к Вам, но, к сожалению, я просто не вижу никакой иной возможности…»

Он читал вслух.

— Хорошо написано! — заключил он. — Во всем должна быть ясность!