Маргарет Лоренс - Каменный ангел Страница 18

— Косточки будут застревать в протезе, — говорю я, не в силах удержаться. Она носит зубные протезы, в то время как я каким-то чудом до сих пор сохранила собственные зубы. — Из черники лучше делать вино.

— Тем, кто его употребляет, — обиженно фыркает она.

Дорис всегда использует глагол «употреблять» в отношении вина и табака, подчеркивая некую непристойность этого занятия.

Но вот она уже снова в образе жизнерадостного экскурсовода.

— Глядите-ка, черные телята! Какая прелесть!

Если бы ей хоть раз в жизни довелось брать их за только что высунувшиеся головы и вытаскивать из чрева матери, она бы называла их какими угодно словами, но только не прелестью. Признаться, я и сама всегда симпатизировала существам, с трудом появляющимся на свет и не знающим, что их здесь ждет. Но Дорис — та в этом ничего не смыслит, зато бурно восторгается при виде телят, вот что меня раздражает. Впрочем, почему это я решила, что она в этом ничего не смыслит? Она родила двоих детей, так же как и я.

— Дорис, ты закроешь когда-нибудь рот? — говорит Марвин, и, возмущенная, она лишь беззвучно шлепает губами, словно камбала.

— Марвин, ну зачем же так грубить? — Странно, но я на ее стороне, хоть никто и не скажет мне за это спасибо.

Дальше мы едем в молчании, и вдруг я вижу черные железные ворота. Я ничего не понимаю. Почему Марвин сворачивает с дороги и заезжает в открытые ворота? Причудливые завитушки кованых букв складываются в знакомое мне слово: СИЛЬВЕРТРЕДЗ.

Я высвобождаюсь из моего подушечного футляра и вцепляюсь в сиденье. Пульс зашкаливает, сердце стучит, как у обезумевшей от страха птицы. Я пытаюсь взять себя в руки. Надо как-то успокоить сердце, иначе оно разобьется о грудную клетку. Но оно буйствует, пытаясь вырваться на волю.

— Марвин, куда мы едем? Скажи, куда?

— Не волнуйся, — говорит он. — Мы просто…

Я тянусь к двери, пытаюсь совладать с ручкой и поднять кнопку.

— Я туда не пойду. Слышите? Не пойду! Я выхожу. Сейчас же, сию минуту. Выпустите меня!

— Мама! — Дорис хватает мою руку, снимая ее с блестящего и манящего металла. — Ну что вы делаете? Вы же выпадете из машины и убьетесь.

— Тебе-то какое дело? Я хочу домой…

Я даже не вполне понимаю, какие именно слова слетают с моих уст. Мною овладел страх — примерно то же чувство мы испытываем, когда на нас надевают эфирную маску и мозг приказывает телу: «Бейся, борись до последнего!», но оно уже наполовину спит, скованное и обездвиженное наркозом.

Могут ли они меня заставить? Если я буду сопротивляться, не попросят ли они какую-нибудь крепенькую нянечку меня утихомирить? А может, свяжут по рукам и ногам? Выдадут за буйно помешанную? Боже, как я боюсь этого места. Я даже не могу на него смотреть. Это выше моих сил. Есть ли там стены и окна, двери и комнаты, как в любом жилом здании? Или одни стены? Может, это мой мавзолей, куда меня положат, как египетскую мумию, завернутую в подушки и собственную плоть и по недосмотру забальзамированную заживо? Нет, не может быть, здесь какая-то ошибка.

— Как это подло, — слышу я свой отвратительный жалкий стон. — Я даже вещей своих не взяла…

— О Боже, — ошеломленный и извиняющийся возглас Марвина. — Ты что же, подумала, что мы тебя здесь оставим? Мы только хотели, чтобы ты взглянула на это место, мама, вот и все. Надо было сказать. Говорил же тебе, Дорис, надо было все объяснить.

— Ну конечно, — парирует она. — Дорис во всем виноватая. Да если б мы ей сказали, ни за что б она не поехала, ты же знаешь.

— Заведующая пригласила нас на чашку чая, — говорит Марвин через плечо в мою сторону. — Вроде как на экскурсию. Посмотреть, как тебе тут понравится. Она говорит, многие так же себя ведут: сначала боятся, а потом им здесь нравится…

В его голосе столько надежды и отчаяния, что я больше не могу возражать и замолкаю. Я снова начинаю волноваться о судьбе моего дома. Неужели он думает, что после стольких лет проживания дом перешел в его владение? А может, он и правда теперь его? Да, он красил время от времени стены в комнатах, починил обогреватель, построил заднее крыльцо и много чего еще понаделал — ну и что? Означает ли это, что он купил его без моего ведома, вместо денег заплатив поддельной валютой — временем и трудом? Нет, это невозможно. Я не признаю этой сделки. И все же сомнения остаются.

Заведующая оказывается грузной женщиной, разменивающей, по моей оценке, шестой десяток и облаченной в синюю униформу и маску профессиональной благожелательности. На лице — то самое выражение абсолютного всеведения, что внушает благоговейный ужас всем и каждому, но я замечаю на подбородке пучки маленьких черных волосиков и понимаю, что и у нее не все гладко — скорее всего, давным-давно какой-нибудь ухажер струхнул от ее напора и позорно бежал. Мысленно разделавшись таким образом с врагом, я уже отношусь к ней вполне дружелюбно, хоть и по-прежнему холодновато, но она вмиг все портит, когда хватает меня под руку и куда-то ведет, как пьяную.

Мы довольно быстрым шагом преодолеваем коридор, устланный коричневым линолеумом, затем поворачиваем и задерживаемся у двери, которую она распахивает передо мной с таким видом, будто за ней находятся сокровища древних персидских царей.

— Это наш главный зал, — мурлычет она. — Правда же уютно? Сейчас стоят теплые деньки, поэтому здесь народу немного, но вот видели бы вы этот зал зимой! Наши старички обожают греться у камина. Иногда мы жарим на огне хлеб.

Я бы зажарила саму сладкоречивую обманщицу. Я не взгляну ни на один экспонат во время этой увлекательной экскурсии по египетской пирамиде. Я слепа. Я глуха. Вот так — я закрыла глаза. Но эти предатели приоткрываются против моей воли, и я вижу, что у большого камина в огромных креслах сидят несколько дряхлых седовласых старушек, напоминающих отцветшие одуванчики.

Мы идем дальше.

— Это наша столовая. Правда же здесь просторно? Помещение хорошо освещается и проветривается. Большие окна дают много света. Здесь светло до самого вечера, а летом даже до десяти. Столы у нас дубовые.

— Здесь и правда здорово, — говорит Дорис. — Мне нравится. А вам как, мама?

— Я не любитель казарм, — отвечаю я.

Теперь мне стыдно. Я всегда гордилась своими манерами. Как же я опустилась до такой резкости?

— Красивые витражи, — отмечаю я вместо извинений.

— Это вы верно подметили, — тут же отзывается заведующая. — Мы их буквально на днях поставили. Раньше были венецианские окна. Но пожилым людям они, знаете ли, не по душе. У них более традиционные вкусы. Вот и сменили их на витражи.

Она поворачивается к Дорис, стоящей чуть поодаль:

— Стоили они, кстати, целое состояние. Теперь я жалею, что выразила свое одобрение. Этим я причислила себя к стаду единодушных старых овец.

— У нас есть двухместные и одноместные комнаты, — повествует заведующая, пока мы поднимаемся по голым ступенькам лестницы. — Одноместные, конечно, дороже.

— Естественно, — почтительно соглашается Дорис.

Камеры, что они зовут комнатами, совсем маленькие и необжитые и пахнут креозотом. Железная койка, шкаф, покрывало из дешевой грубой материи, какие заказывают по почте.

Пока мы спускаемся, Дорис и заведующая весело щебечут о чем-то. За все это время Марвин не раскрыл рта. Теперь он подает голос.

— Можно с вами переговорить в вашем кабинете?

— Конечно. Может быть, миссис Шипли… старшая миссис Шипли выпьет чашечку чая на веранде, пока мы беседуем? Ей наверняка интересно будет познакомиться с пожилыми обитателями нашего дома.

— Это было бы здорово, да, мама? — спешно соглашается Дорис.

Они смотрят на меня, ожидая, что я возрадуюсь представившемуся мне случаю поговорить с чужими людьми исключительно потому, что они тоже имели несчастье оказаться стариками. Я устала. Что толку спорить? Я киваю и киваю. Я согласна на все. Усаживая меня в кресло, они возятся со мной, как две курицы с одним цыпленком. Всовывают мне в руки чашку чая. Он омерзителен. Да будь он вкусным, все равно показался бы мне омерзительным. Дорис права. Я несносна. Со мной невозможно. Неудивительно, что они хотят меня сдать. Переполнившись раскаянием, я вливаю горячий чай в пищевод, допивая все до последней капли. Ну и чего я добилась? Разве что отрыжки.

На веранде царит тень. Поверх оконных сеток — солнцезащитный навес, поэтому с наступлением вечера здесь сыро и прохладно, как в любом доме на прериях в середине лета, когда, прячась от солнца, жильцы закрывают все ставни.

Молоденькая нянечка с высокой грудью отворяет дверь, не глядя, кивает мне, пересекает веранду и спускается по лестнице. Одиночество в незнакомом месте, невидящий взгляд нянечки, спадающая жара — все это вызывает в моей памяти то время, когда я впервые оказалась в больнице, рожая Марвина.

Манавакскую больницу тогда только построили, и доктора Тэппена так и распирала гордость за блестевшие новенькой краской стены, белые железные койки и жуткий запах эфира и лизола.