Михаил Васильев - Остров Страница 18

— Да не толкай! — страдальчески воззвал Мамонт. — Что вы толкаете все?

Море волновалось все сильнее. Далеко в водяной пустыне завывал ветер.

"Хорошо, что Белоу успел встать на якорь", — подумал Мамонт.

Некстати, вроде, он заметил, что не только вода, но и деревья изменили цвет. Лес стал другим, незнакомым. Ветер метался там, вдруг неожиданно, порывами, налетая изнутри. С качающейся над ними пальмы стряхнуло целый душ брызг.

— А что, здесь всегда так? Такая погода? — спросил другой, в наидешевейшем нейлоновом плаще на голое тело, с карикатурным узелком в руке. Мамонт внимательно посмотрел на него: голова, будто вросшая в плечи. Выпуклый живот с выцветшей татуировкой, ветер развевает отросшие пегие волосы вокруг, обожженной солнцем, лысины.

"Интересное лицо, точнее, рожа", — Лицо одновременно толстое и костлявое, по-крестьянски скуластое, с, проступающими под обвисшей кожей, мощными костями.

— Ну да, скажешь!.. — Вдруг стало обидно за свой остров. — У меня всегда тепло. Сегодня только, специально для тебя, наверное!.. Блаженный остров! райский то есть. Один человек сказал, — Мамонт оглянулся на Белоу, — бог нам всем, чтоб жить, работать велел. А про этот остров забыл вот. Гуляй, жуй опилки!.. Про работу забудь навсегда.

Толстяк недоверчиво хмыкнул, скривил набок сильно прокуренное лицо.

— Точно тебе говорю. Другие на том свете отдыхать будут, а ты будешь здесь живьем гулять. По Елисейским Полям! Рай земной почти, поднебесье, значит…

— А бананы здесь есть? — спросил конопатый, лет шестнадцати, парень в очках, глядя почему-то на вершину пальмы.

— Нет, сынок, бананов нет.

— А бамбуковый медведь есть?

— Нет! Бамбук есть, правда. Бамбука сколько хочешь…

— Погоди-ка ты, Чукигек, с бамбуком, — вступил еще один, старик в пыльной телогрейке и сапогах с подвернутыми голенищами, сидящий в стороне, на ящике.

— БамбукОм!.. — с презрительным раздражением повторил он, почему-то с ударением на последнем слоге. — Ну что, принимаешь сюда? У нас, ни у одного, там дома нет, мотались, как это,…листва по ветру, — Старик тоскливо огляделся вокруг. — Аж сюда занесло.

— Да, сбежали! С цепи сорвались… — подал голос высокий крепкий парень, почесал затылок. Парень почему-то держал голову неестественно криво, почти прижавшись щекой к плечу. По похожему голосу Мамонт понял, что он сын этого старика.

— Чукигек — это как? — спросил Мамонт. — Что-то сложно, вроде имени у китайцев.

— Книжка такая была, — неохотно признался пацан. — Вот и прозвали. Давно уже. Еще в школе.

— А я, вовсе, Пенелоп, — опять заговорил кривошеий. — Вдобавок, это не кликуха, настоящее имя. Так батя почему-то назвал. Этот вот, — Он кивнул в сторону старика. — А сначала хотел, вообще, Ихтиандром каким-то. Так говорил. Как попа какого-нибудь.

Старик скривился, как показалось Мамонту, смущенно.

— Да нет, Генлипаром хотел, — пробурчал он. — Генеральная линия партии, значит.

— …Батю все больше Демьянычем зовут… А я, значит, Пенелоп Иванович, — Он повернулся, и Мамонт увидел на его шее бурый шрам, широкую полосу, неровно, кусками, заросшего мяса.

— Да, имя — это судьба. Тогда я Онуфрий Николаевич.

— А я думал, Робинзон Крузо, — Пенелоп ухмыльнулся, демонстрируя крупные, выпуклые, как зерна кукурузы, зубы. По таким зубам Мамонт всегда безошибочно определял деревенских уроженцев.

— Робинзона Крузо здесь нет! — сурово пробормотал он. — Пятницы, правда, есть. Полно! А вы теперь — тоже часть природы, как эти… дикари. Дети природы.

— Обижаешь! — сказал некто, длинный, заскорузлый, с вислым унылым носом, обнаружив какой-то, непонятного происхождения, акцент. Он все стоял, молча глядя на море.

— Правильно говоришь, Козюльский! — поддержал его толстяк в нейлоновом плаще. — Мы не дикари. Я вовсе председателем работал. Среднее техническое имею.

— Точно. Дикари не мы, — опять заговорил длинный с носом. — А жрать есть у тебя? Жрать даешь?

— В общем, так!.. — сказал Мамонт и сделал торжественную паузу, глядя на набегающий на них вал воды. В лицо хлестал соленый дождь. — Вот и кончились у вас пайки, отсидки, эти… черные субботы, прогулы. Теперь вы, наконец, свободны… совсем. Живите! И мне до вас дела нет, живите как хочется. Без прописки!..

Похоже, все ждали, что он скажет что-то еще.

— А где жить? — спросил, наконец, Чукигек. — В чем?..

— Сказали же тебе. Нигде! — прервал его старик Демьяныч. — Где хочешь.

— Вот и все, — добавил Мамонт. — Другого закона нет. Всем жить вольно, — С появлением на острове людей, его действия, кажется, опять стали делиться на правильные и неправильные.

И пошел, почувствовав непонятное облегчение, когда отделился от толпы. Хотя куда было идти?

Встреча, непонятным для него самого образом, взволновала его. У ручья стоял Белоу, рассматривая что-то в воде.

— Видал лишних людей? — издалека заговорил Мамонт. — Настоящих лишних, не печориных каких-нибудь.

Мамонт много раз мысленно обращался с подобными словами к Белоу, считая их самый первый разговор на яхте незаконченным. После того разговора Мамонт остался недоволен собой. Постепенно он понял, как трудно было объяснить свое странное явление на яхте и всю свою странную жизнь. Объяснить жизнь!

— И я для всех был человек бросовый, мусорный. Относились ко мне кто как, но с большим — меньшим презрением. А вот не хотел я устраиваться в этой жизни, рядом с другими. Не хотел! Понял!.. Нас много таких. И хорошо тем, у кого крыша над головой есть. А уж коли нет!.. — Мамонт замолчал.

"Легко чувствовать себя хорошим человеком теоретически. Когда рядом некого нет. Родину любить — не пальмы целовать. А вот попробую позаботиться о людях, о своем, вроде, народе. Об этих вот. Создать алфавит, обратить в христианство… Это я, Мамонт, парень из глубины народа. Со дна даже…"

— Лучше знаю, что таким надо, — пробормотал он вслух. — Хотя лучше бы не знать никогда.

"И услышат люди голос черепахи".

Мамонт поймал, похожую на пуговицу от пальто, крохотную черепашку, проползавшую у его ног, и перевернул ее на спину. Он сидел на новеньких ступеньках, у дверей своей хижины. Рядом на скамейке — доске, положенной на два свежих пенька, — Аркадий. Мамонт уже знал, что толстяка, которому он предлагал гулять в садах Эдема, звать Аркадием. Сейчас тот сменил свой нейлоновый плащ на китайский ватник, набитый морской травой, на голове появилась солидная соломенная шляпа.

Далеко от берега, по колено в воде, маячила длинная сутулая фигура. Козюльский в засученных кальсонах, с самодельным бамбуковым спиннингом поразительной толщины. Волны, ритмично надвигаясь, шатали и толкали его.

— Пока в лагере сидел, все мечтал в море искупаться, — после долгой паузы заговорил Аркадий. — Теперь у моря живу, да так не искупался ни разу. Все некогда.

"Зато я искупался, — вспомнил Мамонт о своем плавании через границу. — Надолго хватит! Тяжело мне этот остров достался. Не то что!.." — с внезапной неприязнью подумал он.

— Из конца в конец этот проклятый мир исходил. Где же конец ему? — глядя в море, говорил Аркадий. — А как хорошо было у нас в деревне. Бывало накатаешься на газике за целый день, наглотаешься пыли, а как сумерки настанут — к речке. Любил я вечером купаться. В воде — деревья, черемуха, небо, будто другой мир, чистый, свежий. Тишина. Входишь в воду, один, и будто снова в детстве очутился, будто все года мои исчезли.

Мамонт вспомнил деревню, где когда-то жил. Вот он, дом, стоящий на берегу реки, от ближайшего столба перекинуты провода, туго натянувшиеся, будто удерживающие его от падения в воду. По коже пробежал привычный озноб. Когда он вспоминал этот дом, мысленно всегда называл его "холодным". Холодный дом. Из экономии он почти не топился. Почему-то в воспоминаниях о деревне всегда стояла осень или зима, холод. Впервые всерьез он стал вспоминать о деревне в тюрьме, это была популярная там мечта: многие мечтали скрыться в деревне, жениться, лечь на тихое дно. "По всем правилам жанра и это иллюзия. Должна быть… — Это он думает, лежа ночью на тощем матраце, по-младенчески свернувшись под одеялом. — Но где же подвох? Вроде все просто… И возможность появилась. Как раз…" С закрытыми глазами он видит старый дом, куда ездил когда-то в детстве к бабке. Потом оказалось, что после бабкиной смерти в доме поселилась какая-то дальняя (а может и близкая?) родственница. Это уже никого не интересовало: нравы в деревне были такие… грубые. Женись на ком хочешь. Потом выяснилось, что родственница была не старой и даже просто молодой. — "Блондинка монголоидного типа. Мастер семейной сцены."- Сейчас он вспомнил и даже увидел грубоватое, но чем-то привлекательное, широкое лицо, розовое и гладкое, его так украшало явно выраженное здоровье. А еще было сильное, широкое в кости, тело. Во всем этом он когда-то с вожделением видел своеобразную, но отчетливую красоту. К тому же в бабкином доме появилась огромная, заваленная перинами, кровать, настоящее супружеское ложе.