Давид Фонкинос - Воспоминания Страница 18

Я отправился к родителям. И всю дорогу в поезде ругал себя за дурацкое поведение. Но, приехав и увидев отца, вдруг все понял.

Это случилось буквально на днях. Входит ко мне в парикмахерскую парень, а сам аж весь дрожит. «Вам, — говорит, — может это показаться странным, но не остались ли у вас волосы той девушки, которую вы только что стригли?.. Это моя невеста… Я обожаю ее волосы… Невозможно, чтобы они так вот просто валялись на полу… Если вы их еще не выбросили, отдайте мне…»

Не люблю стандартных коттеджей. Тоскливое зрелище. То ли дело настоящий загородный дом или даже городская квартира — тут каждый человек делает свой выбор. Сам не знаю почему, но то, как жили мои родители, вызывало у меня раздражение. Я мог бы написать гору трактатов об этих тошнотворных типовых коттеджах, стать памфлетистом из отвращения к ним, бичевать их изо дня в день, строить социопрофессиональные теории, описывая категории людей, населяющих эти схожие как две капли воды халупы, негодовать, изобличать, клеймить. Но на самом деле плевать я хотел на коттеджи. Плевать с высокой колокольни! Просто иногда на меня накатывает, и я бешусь, потом успокаиваюсь. Ничего, все пустяки, я просто еду навестить родителей.

Я позвонил в дверь. Отца я нашел в таком состоянии, в каком не видел никогда в жизни. От его лица ничего не осталось, он распадался на глазах. Еще заметнее это было в поведении: между жестами, словами все время возникали паузы. За что бы он ни брался, это превращалось в нескончаемую череду заминок, он начинал что-то делать и бросал, потом вздрагивал, спохватывался и начинал снова. Это напоминало телепередачу, когда телевизор плохо работает и изображение замирает. С той разницей, что я не мог поступить с отцом, как с телевизором: по ящику-то лупят, чтоб перестал барахлить (странная логика). В общем, открыв мне дверь, отец, по меньшей мере, секунд десять молчал, прежде чем сказать «привет», и еще столько же, прежде чем пригласил меня войти.

— Я приготовил кофе. Будешь кофе? — спросил он, направляясь на кухню. Я последовал за ним по коридору, в котором не горел свет. — Да, так я о кофе. Сварить тебе, м-м? Я хорошего купил, сейчас попробуешь.

Кофе мы выпили молча, даже не присев. После чего отец сказал:

— Ты не голодный? Может, перехватишь чего-нибудь?

— Не, я не хочу есть, спасибо.

— Да? Точно не хочешь? А то у меня тут есть кое-что. Тебе надо что-нибудь съесть. Сил прибавится. Ты точно ничего не хочешь?

— Ну ладно… давай…

Отец с облегчением вытащил из шкафа какой-то пакет. То, что я согласился съесть кусок сухого кекса, доказывало, вероятно, что его собственное существование продолжается.

— Как дела? — спросил я.

— Да ничего, в порядке.

— Надо было тебе раньше сказать про маму.

— Хочешь еще кекса? Ты вроде любишь?

— Да, спасибо. Очень вкусно.

— …

— А что мама? Почему ты не говорил мне раньше?

— Я сам не понимал, что происходит. Это все как-то быстро покатилось… Иногда мне казалось, вроде что-то не так… Потом, в другие дни, она как будто вела себя нормально… Я уж и сам не знал, что думать.

— Она спит?

— Она у себя. Отдыхает, кажется. Она принимает антидепрессанты.

— Она знает, что я пришел?

— Да, я ей сказал.

В этот момент мы оба забыли о бабушкином исчезновении. Ошарашенный тем, что я нашел в родительском доме, я забыл сказать отцу, какая мысль пришла мне в голову после встречи с парикмахершей. События последних дней совершенно выбили меня из колеи. Даже странно, что мы столько лет жили в совершенном благополучии, плыли по тихой и сонной реке семейной жизни — и вдруг столько драм одновременно. У меня было впечатление, что настало время платить за ровные, вялые годы спокойствия. А теперь неизвестно куда кидаться. Я ищу бабушку, в это время теряю в каком-то смысле мать, и, вместо того, чтобы броситься к маме в комнату, борюсь с желанием убежать. Как же мне хотелось куда-нибудь скрыться, чтобы мне дали жить своей жизнью, дали работать над книжкой (слабый аргумент, конечно). Не хочу никакой ответственности, хочу только, чтобы меня оставили в покое. И тут, думая обо всем об этом, я понял, что желание, чтобы тебя не трогали, — это то самое, что объединяет нашу семью.

Я вошел потихоньку, не постучав. Увидев на лице матери улыбку, я почувствовал облегчение. Слова отца очень напутали меня. Теперь же, когда я мог сам оценить ситуацию, она мне показалась не такой драматичной. Мама, судя по ее виду, была рада меня видеть — притом что в последнее время по неизвестной для меня причине наши отношения сделались довольно сдержанными. Возможно оттого, что, когда я был маленьким, она редко обнимала меня и теперь мне было трудно отвечать на ее приливы нежности. Впрочем, на этот раз я крепко ее поцеловал и сел на краешек кровати. И тут понял, что ее просветленная улыбка относилась не ко мне: это была улыбка человека, находящегося под действием сильного психотропного средства. Я замер, не зная, что сказать. В тщетных поисках предмета разговора я стал разглядывать комнату, переводя взгляд с предмета на предмет, как утопающий хватается за соломинку. На ночном столике стояла позолоченная икона: образ какой-то святой. Это меня удивило. Мама всегда любила церкви, изучала их архитектуру и, как я уже говорил, любила церковные обряды. Но это никак не было связано с верой. Напротив, в этом вопросе она была непримирима и часто повторяла: «Религия — это для слабых». Ссылалась на Ницше. Так что икона в изголовье могла означать полную перемену убеждений, если не сказать больше: безотчетное признание своей слабости. Она цеплялась за изображения, за предметы, как будто надеясь, что они спасут ее от смятения. От пустоты, которая угнетала ее. В какие-то моменты у нее случались просветления, и тогда она силилась понять, что с ней происходит, и тихо повторяла: «Мне страшно».

За долгие годы преподавательской карьеры мама неоднократно наблюдала депрессию коллег. Изнуренные, измотанные, они довольно часто попадали в лечебницу. Конечно, профессия эта тяжелая и нервная, но чтобы до такой степени слететь с катушек — этого мама не понимала. Как может быть, чтобы вдруг отказали мозги и нервы? И вот теперь она думала об этом целыми днями, лежа в кровати и чувствуя только одно — ужас перед следующей минутой. Она не могла понять, почему ей так плохо. Ведь ничто не предвещало беды. Совсем даже наоборот: в последние годы она мечтала о пенсии как о поре сплошных удовольствий. Она собиралась наконец заняться тем, что страстно любила: ходить пешком, читать, путешествовать, да и отоспаться, наконец! Вот оно, счастье! Наконец-то из ее жизни исчезнут неуправляемые подростки (с каждым годом они становились все хуже; она так жалела педагогов нового тысячелетия). Наконец-то ей не нужно будет воскресными вечерами проверять их работы. Наконец-то ее оставят в покое требовательные и напористые родители учеников. Ее шумно чествовали, провожая на пенсию, и вечер, по общему мнению, получился «необыкновенно теплым». В складчину ей презентовали подарочную карту агентства путешествий, и она могла теперь поехать «куда вздумается и когда вздумается». Мама забрала из коллежа свои вещи, закрыла в последний раз свой шкафчик и пообещала, как и все новоиспеченные пенсионеры, навещать иногда своих коллег. Но мама заболела и обещание не сдержала. А если бы и сдержала, то все было бы так же, как у моего отца: зашла бы несколько раз, а потом бы поняла, что говорить с бывшими сослуживцами решительно не о чем. То же происходит и с бывшими учениками: сначала учителя рады их видеть, им интересно, как сложилась их жизнь, но когда вопросы исчерпаны, оказывается, что сказать друг другу нечего. Общих воспоминаний хватает на десять минут. И мама довольно скоро отдала бы себе в этом отчет. Может быть, подсознательно она догадывалась, что будет грустно, и, впав в депрессию, избавила себя от всей этой тягостной мороки.

К концу лета она заметила, что с ней творится неладное. Сначала она подумала, что просто устала от путешествий; но дело было не в этом, ведь она вернулась домой уже давно и успела вволю отоспаться. У нее как будто образовалось внутри странное пятно, которое постепенно росло, заволакивая тело и разум. Свой недуг она воспринимала именно как пятно, размытое и неопределенное. Она начала говорить сама с собой, бормотать что-то вполголоса, перестала отвечать на вопросы отца. Она вообще не хотела больше с ним разговаривать. В этом он мне сам в конце концов признался. Мама тоже призналась со временем, что не могла спокойно смотреть, как отец целыми днями сидит перед телевизором, эта картина ее и доконала. В сентябре у всех начался учебный год, а у нее — нет, впервые за сорок лет. Ей прежде и в голову не приходило, что тело тоже привыкает к определенному ритму. Утро первого дня школьных занятий она посвятила разборке шкафов и старых книг, готовке обеда. А отец не делал вообще ничего, не совершал никаких телодвижений. Он сидел в прострации перед телевизором и тупо смотрел «Магазин на диване». Ему понравилась идея, что можно заниматься спортом во сне: он стал рассматривать свой торс, пытаясь сообразить, куда надо ставить банки-присоски и какой от этого будет эффект. Мои родители переживали первые месяцы пенсии — это могло быть чудесно. Отец мог бы сказать: «Собирайся, пошли побродим». Или: «Поехали в Онфлёр, погуляем, а потом пообедаем в ресторане». Или: «А не сходить ли нам в кино?» Но нет, он ничего такого не говорил, он сидел как тюфяк в кресле и предавался унылой праздности. Уныние вторглось в его жизнь неожиданно, удар оказался слишком сильным. Обычно пустота обрушивается на нас не сразу, она подкрадывается исподтишка, потихоньку обгладывая дни. И что делать дальше? Отец вообще перестал выходить из дому, ездил только к бабушке в дом престарелых, откуда возвращался чернее тучи. В течение многих лет родители пытались не замечать свою усталость друг от друга, прячась каждый в свою работу. Теперь им предстояло просто жить, и не хватало сил создать хоть какую-нибудь иллюзию деятельности, чтобы заполнить вакуум. Однако я уверен, они все еще любили друг друга. Это была любовь, пусть и не пылкая. Да и я, по моим ощущениям, не был плодом пылкой любви. И все же это была любовь. Именно она была в перепуганном взгляде отца, когда мама заболела.