Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2006) Страница 18

Только потом, после премьеры, я понял, что Евгений Алексеевич не такой простак, как я думал. Это он вел меня к конфликту с собой, а следовательно, и с Товстоноговым. Теперь я убежден, что он вполне сознательно доводил меня до предельно экстремальной ситуации.

Беда его была в том, что я никак не шел на обострение.

Он понимал, что время окончательного взрыва еще не настало — ведь спектакль пока не готов!.. — а вот когда все будет сделано в наилучшем виде, тогда и можно будет рвануть гранату. Однако на пустом месте такое не пройдет. Если все у режиссера ладится с Евгением Алексеевичем, то было бы неприлично и неожиданно производить взрыв, ведущий к разрыву.

Вот почему очень часто Евгений Алексеевич в процессе репетиций без причин или выдумывая эти причины на ходу (человек-то он опытный, талантливый) готовил загодя почву для будущего. В его голове изначально был конкретный план: ставить Толстого может только Гога, а меня надо убрать из этой работы, как только она, во-первых, будет близка к завершению, а во-вторых, когда Гога освободится.

Вот тут по времени не все сходилось. Была весна 1975-го. И Гога стремительно заканчивал пьесу открытого им для театра драматурга Александра Гельмана “Протокол одного заседания”. Эта пьеса — на так называемую производственную тему — была очень важна ему в репертуарном раскладе. Носом своим он блистательно чуял успех острой, публицистичной, во многом честной пьесы и у начальства, и у зрителей — перед этим качеством его мы, советские режиссеры, все должны преклоняться.

Итак, Гога был занят в мае 1975-го. А я как раз тоже был близок к завершению “Холстомера” на Малой сцене. Уже стояла, почти целиком, гениальная кочергинская декорация. Уже были готовы костюмы. Уже прилаживались к этим костюмам ремешочки и бубенчики. Пробовались гримы. Оставалось две недели до премьеры. И тут Гога, не без настояния со стороны Е. А. Лебедева, хочет “проверить готовность спектакля”, короче, хочет посмотреть, что мы такое натворили...

— Генеральную проводить рано... — говорю я ему. — У меня еще много “дыр”, да и сцена смерти вообще не поставлена, значит, и финала пока нет...

— А первый акт готов? — спрашивает Гога.

— Первый акт, можно сказать, готов, — честно говорю я. — Но во втором конь не валялся.

— Ничего. Я все пойму. Покажите мне первый акт.

Это было распоряжение Главного, и я не мог ему противиться. Я только высказал свои сомнения Дине Морисовне, ибо знал: то, что я ей скажу, наверняка будет тотчас передано Георгию Александровичу.

Я волновался.

— Да не волнуйтесь вы, Марк. Сделайте прогон для себя. Как бы для себя. А мы — свои, мы просто посидим в зале...

— Зачем смотреть полработы? — спросил я.

— Неужели вы не понимаете?.. Работа экспериментальная. Георгию Александровичу надо убедиться...

— В чем?

— Как в чем?.. В ее качестве. Туда ли вы идете?

— А-а-а... Ну ладно. Пусть.

Она была по-матерински добра ко мне, Дина Морисовна Шварц.

И состоялся прогон первого акта. Но Гога на него не пришел. Почему?.. Ведь договорились... Вдруг совсем другой ответ:

— Не будем торопиться. Спокойно доделывайте второй акт.

— Спокойно не получится. Есть сроки. Мы ведь должны показать премьеру до конца сезона... — Получалось так, что я больше забочусь о сроках выпуска, чем главный режиссер.

— Вам сказано — не торопитесь, значит, не торопитесь. И запомните: мы на Малой сцене делаем внеплановые спектакли, так что никому ничего не должны.

Когда премьера откладывается, это всегда тревожный симптом. Я, между прочим, и не собирался торопиться, но, зная щепетильность и точность Гоги в определении сроков, беспокоился об одном — любая затяжка чревата срывом или возникновением каких-то новых обстоятельств, и не факт, что они будут обязательно способствовать выпуску. “Держи ухо востро, — говорил я себе. — В БДТ не бывает ничего случайного”.

— Георгий Александрович! Я все-таки постараюсь закончить в этом сезоне. А когда премьера — это вы решите.

— Заканчивайте.

— Я буду делать, как раньше договорились.

— Делайте, — сказал Гога, но как-то вяло, без энтузиазма.

Однако “делать” оказалось невозможным. И, что самое худшее, я совершенно не понимал ситуации. Я доверчиво думал, что сейчас наступает последний этап, приближавший меня к премьере.

Убежден теперь: именно тогда моя песенка уже была спета. Гогу уже начали настраивать на осеннее “присвоение”. Однако было сделано все, чтобы я и ухом не повел. Отсюда — кабинетные беседы о ближайшем, еще в этом сезоне, выпуске. Камуфляж уже родившейся в их головах черной идеи “конокрадства”. Время поджимает. Надо что-то придумать...

И они придумали.

Что же?

В конце сезона, за полтора месяца до летних гастролей в Киеве, вдруг заболел Евгений Алексеевич.

— Тяжело?

— Очень тяжело.

— Что с ним?

— Неизвестно. Он в Свердловской больнице.

В испуге я узнаю адрес “Свердловки” и еду навестить тяжело больного артиста, исполнителя главной роли в моем спектакле. Каково же было мое удивление, когда я увидел Лебедева, гуляющего в халате по тенистым аллеям больничного двора — без признаков какой-то страшной болезни. Слава богу!.. Конечно, я не врач, но все-таки могу невооруженным глазом отличить человека в тяжелом состоянии от пациента, наслаждающегося свежим весенне-летним воздухом на прогулке.

— Что с вами, Евгений Алексеевич?

Он мне буркнул в ответ что-то неясное, вроде:

— Подустал... нервы... горло... суставы... сосуды...

Мог бы добавить “склероз”, но это было бы слишком самокритичным. В общем, я толком так и не понял, каков был диагноз. Но от всего сердца вручил кулек с фруктами гениальному русскому артисту, пожелавшему поправить свое здоровье в самый неподходящий момент.

Он говорит, что не может сейчас со мной разговаривать, ему надо срочно к врачу.

— Я подожду, — говорю я.

И жду, что еще делать мне, неудачнику!.. Надо ж такому случиться!.. Сорвались мои сроки, театр уходит в отпуск, потом летние гастроли в Киеве, и только потом, в новом сезоне... Предстоит колоссальный перерыв. Это чудовищно отразится на нашем труде. Все — сызнова. Особенно трудно будет восстанавливать пластику — ведь в этом деле нужен постоянный тренаж... Ах, как жаль, что я не успел!.. Сам виноват — никогда не доводи премьеру впритык к концу сезона. Это же закон академических театров. Здесь, если план выполнен, всегда перенесут. Если в конце сезона можно не работать... Теперь в сентябре раскачка, в октябре только в полную силу можно будет... Так я примерно размышлял и сетовал, сетовал и размышлял.

Но вот ожидание закончилось. Выходит от врача Евгений Алексеевич. Помилуй бог, но от какого же врача он выходит? Да от зубного, вот от какого! Ничего не понимаю! Значит, он здесь свои зубы подлечивает, кардиограмму делает, а мы там премьеру отменили из-за него. Нет, что ни говорите, а не так уж он болен, вот что!.. Может быть, мнительность?.. Страх — “как бы чего не вышло”? Типун мне на язык, если я скажу, что он симулирует. Боже упаси от такого греха! Ведь он пожилой человек, чувствует себя то и дело не лучшим образом, часто жалуется на недомогание!.. То тут болит, то там. Какое кощунство — думать так о Евгении Алексеевиче, человеке действительно болезненном и пожилом.

И тем не менее. Клянусь честью, что-то тут не так. Не может истинно великий русский актер отменять свою премьеру (да еще такую, как “Холстомер”!), чтобы лечь в больницу на дежурное обследование. Даже если плохо себя чувствуешь. Черт с ними, с зубами, в конце концов!.. И кардиограмму можно дома сделать! Нет, тут другие игры были, вовсе другие! Впрочем, те же самые — вспомним Гогин “бюллетень”... Приметы — сходятся.

Итак, все делалось для того, чтобы не допустить моей премьеры “Истории лошади” в установленные ранее, согласованные с тем же Гогой сроки, то есть в конце сезона 1974/75 года. По-видимому, уже тогда у Лебедева и Товстоногова был ими принятый тайный план отобрать у меня спектакль. Но занятость Гоги другим опусом очень мешала. Поэтому и были придуманы причины для оттяжки премьеры и ее “естественного” переноса на осень.