Жорж Сименон - И все-таки орешник зеленеет Страница 18

Она, как ребенок, пьет свой малиновый сок, и вокруг рта у нее появляется лиловая кайма. Она догадывается об этом по моему взгляду, достает из сумочки платок, смачивает его языком.

— Жак говорил вам, как бы мы хотели пожениться?

— Ничего он мне не говорил. Мои сыновья и внучка почти не посвящают меня в подробности своей частной жизни…

— Почему?

— Наверное, думают, я слишком стар, чтобы понять…

— Вы не старый… Я, например, все рассказываю отцу… Когда я влюбилась в Жака и сошлась с ним, я написала отцу об этом…

Просто чудесно. Не устаешь смотреть на нее и слушать и жалеешь, что в молодости тебе не повезло и ты не встретил такую девушку, как она.

Понимает ли сын, какое редкое счастье ему выпало? Не испортит ли он ее, если введет в мир Сен-Жермен-де-Пре, повезет в Сен-Тропез, еще бог знает куда?

— Впрочем, с вами я тоже буду делиться всеми своими мыслями… Ничего, если я иногда буду приходить к вам?

— Я был бы в восторге…

— Натали не часто к вам приходит, правда?

— Только когда я ей нужен…

Она качает головой.

— Не надо на нее сердиться… Не ее вина, что она не может жить просто… Я уверена, она сама мучается… Поэтому и не сидит дома, идет куда угодно, и чаще всего туда, где шум, полно народу, табачный дым, музыка…

— А вы?

— Мне тоже случается бывать в кабачках. Жак водит меня туда…

— Вы очень подружились с Натали?

Чувствую, что она колеблется. Потом просто отвечает:

— Я ее очень люблю…

— Она вас не раздражает?

— Раздражает? Нет… Иногда немного утомляет… Ей всегда нужно что-то делать, куда-то идти… Ей не сидится на месте, и я не могу за ней угнаться… Так можно сказать?

— Конечно…

— Она радуется, что поступает в Школу изящных искусств. Теперь ей понадобится мастерская. В квартире у ее бабушки негде заниматься живописью…

— Что же она думает делать?

— Хочет снять мастерскую и жить там одна…

Она испытующе смотрит на меня, ожидая, как я отнесусь к этому. Но я не протестую, и это ее удивляет.

— Жанна, конечно, не захочет… — Она называет мою бывшую жену по имени. — В конце концов, Натали еще нет шестнадцати.

— А вам?

— Восемнадцать… Я знаю, что мало!.. Но я уже год как в Париже…

— Вы в Германии научились французскому?

— Да… Отец очень хорошо говорит по-французски… И еще по-итальянски и немного по-испански… А вы на каком языке говорите, кроме французского?

— Только на английском…

— Я говорю по-английски с ужасным акцентом… Я вам надоела, наверное… Боюсь, не слишком ли я задержалась… Кажется, это неприлично для первого визита… — Она смеется. — Я слышала, вы очень приличный господин…

— А я не приличный?

— Вы совсем простой…

Неужели в нашей семье появится человек, который не ошибается на мой счет? А вдруг хорошее впечатление, которое я произвел на нее сегодня, окажется мимолетным?

— Я начала говорить вам о планах Жака относительно нашей женитьбы… Мы оба не хотим свадебной церемонии в присутствии обоих семейств, с дядями, тетками, друзьями… Это вас шокирует?..

— Вовсе нет.

— Моего отца тоже. Он даже не приедет в Париж. Мы сами как-нибудь съездим его повидать… Мы просто отправимся в мэрию, одетые как всегда, с двумя свидетелями — еще не знаем какими… Потом мы позавтракаем или пообедаем вдвоем…

— Вы любите покушать?

— Очень… Это значит, что я потом растолстею… Я предупредила Жака…

— Вы отправитесь в путешествие?

— Зачем? Вернемся домой. Сначала мы надеялись, что в новую квартиру, но у нас нет терпения ждать так долго… Там очень грязно — нужно все красить… Сразу видно, что жили старые люди…

Она закусывает губу и этим только подчеркивает сказанную бестактность. Но тут же быстро обводит взглядом комнату.

— Там не так, как здесь…

Я улыбаюсь, давая понять, что она меня не обидела.

Я все-таки захожу в банк, хотя он уже закрыт для клиентов, и немного позже получаю длинную каблограмму от Эдди. Счетовод, которого он наконец послал в Ньюарк, очень быстро закончил свою работу, и Эдди утверждает, что тридцати тысяч долларов хватит не только на то, чтобы спасти их предприятие от банкротства, но и для того, чтобы оно снова нормально работало.

Есть новость и о Пэт. На будущей неделе профессор Пендертон будет ее оперировать. День еще не назначен.

Разумеется, я отвечаю Паркеру, чтобы он позаботился о заправочной станции Боба и сообщал мне все о здоровье Пэт.

Визит Хильды подействовал на меня благотворно. Стало легче на душе, и уже не хочется с утра до вечера размышлять, как это было в последнее время.

Надо немного пройтись. В какой-то витрине я вижу маленький английский автомобиль со съемным верхом — по-моему, идеальная машина для молодой женщины. Это будет мой свадебный подарок Хильде. Она всегда сможет поехать, куда ей захочется, независимо от мужа.

Вечером между мной и мадам Даван опять кое-что происходит. Как обычно, она ждет в спальне, пока я лягу. Мы желаем друг другу доброй ночи. Но, дойдя до двери, она вдруг останавливается, оборачивается ко мне, открывает рот, чтобы что-то сказать, и торопливо выходит. Однако тут же возвращается, потому что забыла погасить свет.

Сплю я превосходно, не просыпаюсь ни разу, утро опять солнечное.

— Не поехать ли мне за город? — говорю я мадам Даван за первой чашкой кофе.

И не решаюсь спросить: может, и она поедет со мной. Она почти никогда не выходит из дому.

Возможно, позавтракаю в какой-нибудь таверне. Там посмотрю…

В клуб я не еду. В банке едва бросаю взгляд на почту. Эмиль ждет меня с машиной перед массивными воротами.

— В какую сторону ехать?

Мы часто направлялись вверх или вниз вдоль Сены или в долину Шеврезы. Сейчас я, как бывало раньше, хотел бы выехать на спокойную боковую дорогу.

— Поезжайте вдоль Марны, пока не кончится дорога, или вдоль канала…

Я не ездил в ту сторону с тех пор, как первый раз вернулся из Соединенных Штатов. Пэт захотелось побывать в деревенском кабачке. Мне указали на такой в окрестностях Ланьи, и мы туда поехали.

— Поезжайте через Ланьи…

Там теперь не один, а четыре кабачка, конкурирующие между, собой. Точнее, рестораны-дансинги, почти роскошные.

Мы заезжаем довольно далеко, последняя надпись гласит: Танкру. Деревня. Сразу после нее дорога спускается к Марне.

— Я выйду здесь, подождите меня…

Это настоящая грунтовая дорога, какие бывали прежде, с откосами по обеим сторонам, с живой изгородью. Метрах в двухстах я вижу ферму, где по куче навоза бродят куры, утки гуськом направляются к маленькому пруду. Я и не знал, что все еще существуют такие пруды. Поверхность его покрыта водяной чечевицей. Не знаю, правильное ли это название, но в детстве я называл ее так, когда играл в полях. Для этого мне не надо было далеко ходить. Поля начинались почти сразу же за мостом Сен-Лоран.

Я всегда жил в городах. И наш парк в Довиле никак не напоминал сельское приволье, то же самое в Кап-д'Антиб.

Я вдруг пожалел, что не купил участок земли с фермой, как многие парижане. Может быть, для детей это было бы полезно. Но теперь слишком поздно.

Смотрю на живую изгородь и вдруг узнаю листья на кусте. Смотрю выше и вижу орехи, они еще не созрели.

И все-таки орешник зеленеет. Несмотря на самолеты, автострады, химические корма для скота…

Орехи растут по три и даже по четыре. Их бледно-зеленая оболочка, похожая на платьице, вяжет рот. Помню неприятное ощущение, когда я отдирал ее зубами.

Глупо. Я взволнован, и сам удивляюсь этому. Повторяю про себя, как будто сделал открытие:

— И все-таки орешник зеленеет…

Я словно вижу в этом какой-то символ, хотя и довольно туманный. Наверное, он означает, что, как бы ни менялся мир, в нем всегда останутся уголки, благоухающие свежестью.

А человек?

Пытаюсь дотянуться до орехов: нет, слишком высоко. Надо влезть на откос, покрытый скользкой травой. Еще сломаю руку или ногу. Иду немного дальше по дороге, но не дохожу до Марны и поворачиваю обратно.

— А теперь куда? — спрашивает Эмиль, берясь за баранку.

Я не знаю. Настоящих таверн больше нет, а в нынешних мне всегда подавали невкусную еду и все вокруг было какое-то нарочитое.

— Домой.

В сущности, деревня всегда пугала меня. Там природа предстает во всей своей жестокости, с ветрами, грозами, наводнениями, оползнями. Даже полевые цветы, да и трава, напоминают плесень. И рядом с каждой деревней — кладбище.

В городах чувствуешь себя спокойнее, Цепочки городских огней зажигаются прежде, чем наступят сумерки.

Я завтракаю, потом отдыхаю. В сущности, уже так давно время для меня будто застыло, ничего не происходит, и я лишь хожу по кругу, как цирковая лошадь.

Проснувшись, я сразу же замечаю, что мадам Даван хочет мне что-то сказать.