Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь Страница 18

Он всматривался в лица жителей Нанта. Мимо него шли торговцы мидиями, ловцы сардин, департаментские волонтеры, почетная гвардия Конвента, посланная для подкрепления из Парижа, прибывшие с границ солдаты, украшенные султанами делегаты от департамента Сены, армейские комиссары с трехцветными плюмажами, гусары, кровельщики, баульники, которые везли на тележках сундуки с захваченной солдатами Конвента добычей, негры, креолы, испанцы — все пламенные патриоты. Затрудняло поиски то, что Лу не осмеливался произносить имя де Салиньи и выходить на самые многолюдные и оживленные улицы, чтобы какой-нибудь патруль или ревностный санкюлот не задал ему затруднительные вопросы. Помочь ему мог лишь случай: слово, услышанное на ходу, неожиданная встреча с каким-нибудь земляком, например, слугой из Юшьера, а то и с самой Парфэт… При одной только мысли об этом его сердце билось сильнее, и он спешил продолжить свой путь по городу.

Как-то раз на рассвете Тенсе услышал четкие шаги и стук прикладов во дворе особняка. Он сразу понял, что дом охраняют часовые.

— Вот ты и попался, Лу… — прошептал он.

Два часа спустя распахнутые створки ворот ударили о стены, и во двор въехала карета. Сидя в бельевой, вандеец уловил обостренным от одиночества слухом посторонние звуки. Потом услышал скрип открываемых ставней, крики, свистки, голоса, отдающие распоряжения. Неожиданно послышался глухой грохот, от которого задрожал потолок, шум стоял такой, словно сам дом тронулся в путь… К восьми часам все смолкло, но вдруг тишину разорвал резкий звук. Затихнув на мгновение, шум голосов возобновился с новой силой, затем последовал властный удар, словно это учитель стукнул линейкой по столу, призывая к порядку расшалившихся учеников.

Внезапно Тенсе понял, что он слышал стук молотка оценщика на аукционе. Очевидно, продавали особняк. Значит, рано или поздно в бельевую непременно кто-нибудь войдет…

«И я пойду с торгов вместе с этим лотом!» — подумал он.

Надо было как можно скорее найти выход из положения. Он начал строить планы побега, один фантастичнее другого, потом сообразил, что мебель с первого и второго этажей с обстановкой пойдут в продажу раньше, чем содержимое служебных помещений, и что лучше всего переждать здесь не двигаясь, пока не подвернется счастливая возможность незаметно скрыться.

К двум часам торговля прекратилась, молоток перестал стучать по столу, а ворота заперли. Но часовые остались расхаживать по двору. С невероятными предосторожностями Тенсе рискнул спуститься по лестнице в кухню. Оттуда еще ничего не вынесли, дверь в коридор, ведущий в столовую, была открыта, и доступ в парадные комнаты оказался свободным. Тенсе, ведомый любопытством, отважился войти туда. Он пересек анфиладу гостиных, великолепие которых потрясало, и оказался в вестибюле. И тут его взгляд упал на большую трехцветную афишу. На ней было написано:

ОСОБНЯК БАБЮ ДЕ САЛИНЬИ

9 термидора 1-го года единой и неделимой Республики

РАСПРОДАЖА

по решению правосудия после наложения печатей

ЦЕННОСТЕЙ, МЕБЕЛИ И НОСИЛЬНЫХ ВЕЩЕЙ

бывшего барона Бабю де Салиньи

Пораженный, Тенсе замер на месте, читая и перечитывая слова, поверить в которые было невозможно. Значит, судьба привела его в дом Парфэт, буквально в ее гостиную!

Но самой Парфэт там не было, раковина оказалась пустой.

Легкий шум отвлек его внимание от афиши. Он понял, что не может дольше оставаться здесь; его убежище стало самым ненадежным местом в Нанте. Аукцион должен был продолжиться, а поскольку летнее солнце заходит поздно, он мог затянуться. Теперь оставалось только надеяться, что в сумерках удастся смешаться с толпой и уйти незамеченным.

Однако мысль о том, чтобы покинуть место, где жила Парфэт, была для него невыносимой. Итак, он, сам того не зная, проводил ночи под крышей дома, где девушка прожила много лет; спал на ее кружевах; эти стены, эти вещи помнили ее. Если распродажа продлится несколько дней, он сможет попасть в ее комнату, увидеть ее кровать, прикоснуться к ее любимым книгам, вдохнуть запах ее белья и, посмотрев в окна, увидеть пейзаж, который видела она, просыпаясь, из года в год, зимой и летом. Ради этого стоило рискнуть…

Он бродил по первому этажу. «Вот я и в особняке де Салиньи, я вломился в особняк де Салиньи», — повторял он про себя, размышляя о причудливых, достойных романа поворотах судьбы, которые привели его в дом Парфэт, когда ее уже в нем не было. И он вспомнил, как говорил Джанеуэю: «Я всюду прихожу слишком поздно».

Время аукциона приближалось, и ему следовало бы быть поосторожнее, но Тенсе думал лишь о том, как бы подольше здесь задержаться, чтобы побродить по этому особняку торговца неграми, вызывавшему в нем и грустную иронию, и чувство восхищения невероятным скоплением богатств. За всей этой позолотой, за этими лакированными шкатулками, за этими коврами, за этим хрусталем он, казалось, слышал жалобные стоны негров, щелканье бичей, шипение кожи под раскаленным железом клейма, гул хорошо знакомого ему атлантического ветра в парусах, плеск воды вдоль форштевня, последний хриплый зов Африки, удары весел пироги, первые приветствия Америки… Страдания мужчин, плач женщин, пролитый пот и пролитая кровь, эти рынки темной и блестящей плоти, трупы, брошенные на съедение акулам, — всем этим были оплачены красота и роскошь особняка, изысканные картины, тысячекаратные, сверкающие бесчисленными огнями драгоценности, пленительные шелка, изумительная, невероятно изящная мебель. Сколько коричневых рабов, разорванных собаками или настигнутых более стремительной, чем их бег, пулей, сколько пыток и позорных столбов, сколько преступлений и предсмертных хрипов понадобилось для того, чтобы наполнить вещами эту огромную пещеру, которую сейчас начали опорожнять, этот гигантский глиняный кувшин Али-Бабы! Все эти сокровища существовали лишь для того, чтобы умереть у ног Парфэт, наследницы изначального греха, невиновной дочери палача, последней точки обрушивавшейся цивилизации. Какое тяжкое наследство! Какой дорогой ценой будет оплачен переход этих богатств, преданных анафеме, в чужие руки! А не оплачен ли он уже? Какой тяжкий груз давил на ее хрупкие плечи, и как осмеливался он, Лу де Тенсе, вдобавок ко всему, отяжелять их еще и своей опасной любовью?

Створки ворот снова распахнулись и толпа хлынула в парадный двор, гравий скрипел под подошвами тяжелых сапог и грубых башмаков. Вошли оценщики, перепоясанные кушаками нантских цветов; за ними в особняк устремился поток мелких перекупщиков, старьевщиков, евреев, иностранцев, желавших разделить имущество, оставшееся от одного из «бывших».

Тенсе стремительно поднялся этажом выше. Через лестничную клетку до него доносился голос аукциониста:

— Две лакированные старые китайские ширмы с пагодами и птицами, к которым прилагаются четыре лакированных угловых шкафа…

«Особняк де Салиньи уходит по кускам», — подумал Тенсе.

— Четыре канапе, восемь глубоких кресел, двенадцать стульев из позолоченного дерева, покрытых гобеленами Бове, на которых представлены сцены любви гражданки Венеры…

Великолепная обстановка, которой он восхищался всего несколько мгновений назад, исчезала неизвестно куда, словно декорации в кукольном театре.

— Десять самодвижущихся кукол с головами из саксонского фарфора… Одно фортепиано… Одна арфа… Один спинет… Пять семейных портретов…

Голос оценщика, подкрепляемый ударом молотка, падал с помоста, как нож на стол мясника. В этом голосе, звук которого утром не доходил до Тенсе, явственно ощущалась надоедливая монотонная торопливость, вплоть до проглатывания слогов и целых слов, когда покупатели делали ему знак.

— Семь гобеленов со сценами из жизни Дон Кихота, в хорошем состоянии.

— Это можно будет использовать вместо брезента, — буркнул кто-то.

Шум, голоса и звук шагов слышались теперь из другой комнаты, и, судя по тому, названия каких предметов выкрикивали, торговля переместилась в столовую.

— Три корзины из марсельского фаянса, пять ящичков из руанского, неверского и ньедервилльского фаянса с гербами… Продано!

Эти чудесные коллекции складывались в короба, а потом нанятые для этого рабочие на своих спинах выносили их во двор.

— Сто тридцать ваз, кувшинов и флаконов из горного хрусталя (надбавка цены слева)… Сто стаканов из цветного богемского стекла для вишневой водки… Сто двадцать тарелок Вест-Индской компании и семьдесят два хрустальных блюдца для сливок… Все в выпуклом сундуке из позолоченной кожи с тиснением… Тридцать шесть ножей с мальтийскими гербами из зеленой слоновой кости и золотыми кольцами на рукоятках… Продано!

Раздался смех. Это веселились покупатели. Оценщик выставил на торги стульчак и биде из гиенского фарфора с серебряным ободком.