Анна Бялко - Гинекологическая проза Страница 18

Надо – не надо, куда там, паровоз летел вперед неудержимо. Подали заявление. (Работница ЗАГСА, только глянув на них, спросила с ужасом: «А пятьдесят копеек на гербовую марку у вас есть?» И потом: «А мама знает?») День им назначили – шестое ноября, накануне праздника (а следующая возможная дата была через месяц). Оля расстроилась было – не любила она этот праздник, но после решила – все к лучшему, можно будет вместо всенародного торжества отмечать семейное. Друзья тоже ругались – осенью цветы и так дороги, а под праздник втрое.

Стали готовить свадьбу, все как положено, чтобы гости, чтобы костюм жениха, белое платье (Оля покупать не хотела, говорила: «Я буду в джинсах», но номер не вышел – купили). От собственно свадьбы остался у Ольги среди всей суеты только набор отрывочных воспоминаний: прогулка пешком до ЗАГСа в длинном белом платье по ноябрьской слякоти, пронзительно-голубой бархат одежды дамы-распорядительницы (ни дать, ни взять – театральный занавес и на нем золотой герб на цепи посреди пуза), кольцо, упорно не желающее налезать на палец, роскошный букет свежих тюльпанов, который принесли друзья из группы – где только достали в ноябре месяце, родительская квартира, очищенная от привычной мебели и уставленная разнокалиберными столами, крики «горько» и тягостное ощущение себя в качестве фигуры речи – застольной невесты…

Они с Мишей не высидели всего положенного торжественного церемониала, смотались тихонько где-то в перерыве между горячим и десертом… Ночь тоже как-то выпала из памяти, а вот утро следующего дня…

Утром Оля проснулась рано, с гудящей слегка головой после некрепкого, разрывистого сна (и день накануне был нелегкий, и спится на непривычном месте тяжело), тихо поднялась, не будя Мишу, подошла к окну… Мишина комната была небольшой, вытянутой в длину, разложенный диван перегораживал ее почти целиком, только и умещался еще письменный стол в углу под книжными полками, и сразу начинался широкий мраморный подоконник – преддверие заоконного мира…

Снаружи стоял серый день. Дождик не дождик – серый туман низко и влажно висел за окном. Рядом рос огромный старый тополь, голый, тоже серый и по-осеннему мокрый, ветки его доставали с той стороны до стекла, сквозь них виднелся желтовато-серый кирпичный дом напротив. Оттуда почему-то слышались плавные звуки рояля…

Все эти серые дом, тополь, и даже рояль – показались Оле до того непривычными и чужими, что первой, самой непосредственной реакцией ее был испуг. «Где я? Зачем я здесь?» И сразу за ним пришло осознание, что да, она там, где и должна быть, здесь ее место, и это теперь навсегда. Игра окончилась, ловушка захлопнулась. Она еще прошептала вслух, совсем по-детски: «Мама, я хочу домой», но тут зашевелился на диване Миша, мгновенно пронеслась в голове мысль: «Но Мишка-то в чем виноват, это только я такая дура, главное – не показывать виду», и, повернувшись лицом в комнату, она шагнула к дивану с улыбкой: «Доброе утро».

Потом, растворясь в суете будней, это первое ее тягостное чувство исчезло практически бесследно, в доме толклись люди, со свекровью у нее сложились легкие, дружеские отношения, почти родство душ, родители навещали ее достаточно часто, словом, жизнь текла, находя для себя приемлемое русло. Иногда только, случайно оставаясь одна в этой огромной, так и не ставшей для нее своей квартире, она подходила к окну, смотрела на тополь и снова чувствовала себя совершенно чужой и ненужной здесь. В доме напротив, очевидно, жил музыкант, потому что звуки рояля не были случайным явлением, а наоборот, слышались достаточно часто. Само по себе это было приятно, и только под настроение, по ассоциации, нагоняло тоску.

Молодые жили, совершенно предоставленные сами себе. Вообще все обитатели этого дома жили крайне обособленно – каждый в своей комнате, приходил-уходил, ел и спал, абсолютно не соотносясь с остальными, и Оле, в семье которой совместные веселые ужины были даже не традицией, а чем-то настолько естественным, что и задумываться об этом не приходилось, это раздельное существование казалось по меньшей мере странным. Бабушку-профессора она естественным образом побаивалась, поэтому, сохраняя пиетет, общение с ней сводила к вежливым репликам при встречах; но свекровь, Соню (это обращение – Соня, по имени, но на «вы» – было выработано в результате долгих обсуждений, как компромисс между просто «Соней», «мамой», и по имени-отчеству), она всегда встречала с радостью, на открываемую Соней дверь выбегала из комнаты, здоровалась, брала сумку, ставила на кухне чайник или грела ужин, рассказывая о событиях дня. Обсуждение актуальных вещей перерастало в общий треп, из кухни – «Пойдем, покурим», – они перемещались в Сонину комнату, свекровь закуривала (курение на другой территории бабушкою строжайше запрещалось), Ольга устраивалась рядом, продолжая беседу. Соня с удивлением говорила потом Олиным родителям: «С появлением Олечки мне просто хочется приходить домой».

Возможно, эта малоестественная теплота в отношениях со свекровью (ведь, как говорят, свекровь с невесткой – лучшие враги) объяснялась еще и тем, что семейная их с Мишей жизнь обернулась далеко не тем безоблачным счастьем, как могло ожидаться сначала.

Поняв или, вернее, почувствовав в тот самый первый день после свадьбы, что Мишу она не любит, Оля, тем не менее, продолжала относиться к нему все с тем же уважением – тут-то ничего не изменилось, и даже с большей теплотой и терпимостью, чем если бы все это было по безумной любви. «В конце-то концов, – думала она про себя, – Миша замечательный человек, такой умный и хороший, и любит меня, и Соня тоже, и если я морочила им голову, то мне и отвечать, а замуж – это все равно навсегда, и надо теперь стараться, чтобы всем было хорошо. Они меня любят, если я вдруг уйду, им будет больно, а я привыкну, сама наворотила, теперь надо терпеть, и вообще все у меня хорошо…» Это рассуждение насчет неизбывности супружеских уз, которое может кому угодно показаться странным (и действительно, что тут такого, кто сейчас не разводится), Оля почерпнула из собственной семьи, в которой не то что родители, никакие бабушки и дедушки в жизни не разводились, само понятие развода было табу, об этом не то что заикаться, задумываться казалось страшным.

Миша же… Тут все было непросто. Миша молчал. Впервые началось это на второй день после свадьбы, они вышли погулять, забрели куда-то в арбатские переулки, и вдруг Оля поняла, что за все время после выхода из дома Миша ей и двух слов не сказал. Стала вспоминать, не сделала ли чего не того, не ляпнула ли чего обидного – вроде нет. Стала спрашивать – Миша только головой качает, стараясь не встречаться взглядом, а глаза смотрят при этом внутрь себя, больные-больные… Оля испугалась, усилила расспросы… При этом чувствовала себя жутко виноватой, думала, вдруг Миша понял, что она его не любит, вдруг догадался, а сказать ей об этом не может, видно же, как ему плохо, наверное, все из-за нее. И тут же страх, что можно вот так, не помирившись, вернуться домой, ведь кто увидит, кто догадается. Еле-еле допыталась, уже со слезами. Миша признался в конце концов, что ему кажется, что она уйдет, что он не первый, кого она любит, значит, и не последний, ему от этого больно, он не верит, что они будут вместе, она такая красивая. Одним словом, ревность, детски-нелепая, но от того не менее мучительная, да еще на благодатную почву Ольгиной смущенной души…

Тут надо вернуться чуть-чуть к предыстории их отношений. Оля была красивая, умная девочка, на их курсе девочек и вообще-то было немного, и с самого начала учебы мальчики ходили за ней табуном, и однокурсники, и те, кто постарше. Подруги смеялись: «С тобой, Олька, до столовой дойти нельзя, двадцать раз по пути остановишься. Просто как дубли в книжке Стругацких, сколько ж их у тебя?» Оля смеялась в ответ, ей самой ее популярность страшно нравилась, и, хотя серьезных симпатий у нее, пожалуй, никто не вызывал, она старалась поклонников не отталкивать, со всеми была легка и вежлива, создавая вокруг себя этакую ауру «первой красавицы».

Это развеселье продолжалось где-то до середины первого курса, а потом Оля влюбилась всерьез и у нее начался первый «настоящий» роман. Он был здорово старше, целых двадцать пять, и Оле, которой не было еще восемнадцати, это казалось запредельно много. Взрослый, умный (аспирант на какой-то из многочисленных кафедр), он красиво и умело ухаживал, дарил цветы и говорил слова, все как положено. Голова кружилась, глаза сияли, счастье было так возможно, уже договаривались о поездке летом куда-то в Крым, вдвоем, как вдруг…

Оказалось, что Ланселот женат. Женат уже несколько лет, и есть ребенок, тоже все, как положено. Банально, как в дешевой мелодраме. Согласно законам жанра, все и открылось-то благодаря нелепой случайности – какой-то звонок, услышанный разговор… В этом ли дело? Она решительно заявила, что все кончено. Но аспирант, казалось, всерьез привязался к Оленьке, не отставал, ходил хвостом и донимал звонками, лопотал что-то о загубленной жизни и грядущем разводе… Для Оли, конечно, все это было нелегко, с одной стороны, первая любовь, как-никак, но с другой – после развода, как можно… Нет, немыслимо. Но душа болит, и вечерами хочется плакать…