Эрнесто Сабато - Туннель Страница 18

— Шлюха, шлюха, шлюха! — закричал я, выскакивая из ванной.

Голова работала с безжалостной ясностью, как в лучшие времена. Я прекрасно понимал, что надо покончить со всем этим, что измученный голос Марии и ее ломание больше не обманут меня. Теперь нужно подчиняться только логике и без страха раз и навсегда объяснить себе все подозрительные высказывания, все взгляды, все загадочные молчания Марии.

Будто видения из кошмарного сна проходили передо мной в диком шествии, выхваченные полосой зловещего света. Пока я поспешно одевался, меня обволакивали подозрительные воспоминания: наш первый телефонный разговор и ее удивительная способность к притворству; различные оттенки голоса, выработанные долгой тренировкой; незримые тени вокруг Марии, мелькавшие в некоторых ее загадочных высказываниях; ее боязнь «причинить мне горе», а это могло значить одно: «Я причиню тебе горе ложью, непоследовательностью, тайнами, неискренними чувствами и ощущениями», ведь она не могла сделать мне больно настоящей любовью; мучительная сцена со спичками и то, как Мария вначале избегала даже моих поцелуев и согласилась на близость, лишь когда я заявил, что, наверное, я отвратителен ей или ее чувства ко мне — в лучшем случае материнские, что, конечно, мешало мне верить неожиданному безумному наслаждению и возбужденным глазам; ее несомненный сексуальный опыт, вряд ли приобретенный с философом-стоиком Альенде; ее разговоры о любви к мужу, еще раз подтверждавшие, что она способна притворяться; ее семья, состоящая из лицемеров и лгунов; беззастенчивость, с которой она успешно дурачила своих родственников, выдумав несуществующие наброски; сцена за ужином, там, в имении, и спор в гостиной, и ревность Хантера; эта фраза, которая сорвалась с ее уст, когда мы сидели на склоне: «Как я ошиблась когда-то» — с кем? когда? как? — и «мучительные и жестокие события» с тем, другим кузеном; слова, которые Мария произнесла бессознательно, ведь, когда я попросил объяснить их, она не расслышала меня, просто не расслышала, погрузившись в воспоминания детства, будучи, возможно, единственный раз искренней со мною; и, наконец, отвратительный случай с румынкой или русской, черт ее знает! У этой грязной свиньи, смеявшейся над моими картинами, и у хрупкого создания, вдохновившего меня написать их, в сходные моменты было одинаковое выражение лица! Боже мой, как же не презирать человеческую природу, видя, что мелодию Брамса и клоаку соединяют потайные сумрачные подземные ходы!

XXXIII

Многие выводы, сделанные мною в процессе этого блестящего, фантасмагоричного изыскания, были весьма предположительными, я не мог их доказать, хотя и был уверен, что не ошибся. Я неожиданно подумал: до сих пор я пренебрегал важнейшей частью изысканий — мнением других людей. С жестоким удовлетворением и невиданной ясностью я впервые задумался об этой стороне дела и нашел нужного мне человека — Лартиге. Он был другом Хантера, причем близким другом. Этот другой заслуживал не меньшего презрения, чем сам Хантер; Лартиге написал книжку стихов о суетности человеческой жизни, но сетовал, что не получил за нее национальной премии. Я не собирался церемониться с ним. Решительно, хоть и не без отвращения, я позвонил, сказал, что срочно должен с ним увидеться, и приехал. Похвалив книжку, я, к великому его разочарованию (Лартиге предпочел бы продолжить разговор о книге), выпалил приготовленный заранее вопрос:

— Как давно Мария Ирибарне живет с Хантером? Моя мать никогда не спрашивала нас, съели ли мы яблоко без спроса, догадываясь, что мы не сознаемся; она спрашивала, сколько яблок мы съели, хитро давая понять, что ей и так уже известно то, что она хочет выяснить, а мы, пойманные на эту приманку, отвечали, что съели всего по одному яблоку.

Лартиге при всем своем тщеславии отнюдь не был глуп: он уловил в моем вопросе подвох и предпочел обойти его.

— Я об этом ничего не знаю.

И снова принялся рассуждать о книге и премии. Я закричал, не сдержав отвращения:

— Как несправедливо поступили с твоей книгой! И выбежал на улицу. Лартиге не дурак, но он не догадался, что его слов мне было достаточно.

Время приближалось к трем. Мария уже должна была вернуться в Буэнос-Айрес. Я позвонил ей из кафе — у меня не было терпения добраться до дому. Когда она взяла трубку, я сказал:

— Мне необходимо срочно тебя увидеть.

Я постарался скрыть свое волнение, боясь, что Мария что-то заподозрит и не придет. Мы условились встретиться в пять на кладбище, на нашем обычном месте.

— Хотя я не думаю, что мы от этого что-то выиграем, — грустно добавила она.

— Многое, — ответил я. — Многое.

— Ты уверен? — печально спросила Мария.

— Конечно.

— А мне кажется, что мы еще раз порядком помучаем друг друга, еще больше разрушим то, что нас пока связывает, снова нанесем друг другу жестокие раны… Я приехала только потому, что ты об этом очень просил, но мне следовало бы остаться в имении: Хантер заболел.

«Еще одна ложь», — подумал я.

— Спасибо, — ответил я сухо. — Итак, мы встречаемся ровно в пять.

Мария только вздохнула.

XXXIV

Около пяти я уже был на кладбище, на скамейке, где мы всегда встречались. Эти деревья, дорожки и скамейки — свидетели нашей любви — вконец расстроили мое и без того болезненное воображение. Я с тоской вспоминал мгновения, проведенные здесь и на площади Франсиа, которые теперь казались мне невероятно далекими. Все было так чудесно и ослепительно, а сейчас стало мрачным и застывшим в равнодушном мире, потерявшем смысл. На какой-то миг боязнь уничтожить то немногое, что еще оставалось от нашей любви, заставила меня призадуматься. Нельзя ли отбросить все подозрения, мучившие меня? Что мне до того, какой была Мария за пределами наших отношений? Увидев знакомые деревья и скамейки, я понял, что никогда не решусь утратить ее поддержку, хотя бы только в те редкие минуты единения, которыми одаривала нас наша таинственная любовь. Обдумывая все это, я окончательно склонялся к тому, что надо принимать любовь такой, какая она есть, без всяких условий, и мысль о том, что я останусь один, совершенно один, все больше и больше пугала меня. Этот страх породил и укрепил покорность, присущую только существам, у которых нет выбора. В конце концов, когда мне показалось, будто ничто еще не потеряно и с этого момента просветления может начаться иная жизнь, безудержная радость охватила меня.

Увы, Мария опять не сдержала обещания. В половине шестого, встревоженный, взбешенный, я позвонил ей. Мне сказали, что она неожиданно вернулась в имение. Не соображая, что делаю, я закричал горничной:

— Но мы же договорились встретиться в пять часов!

— Я ничего не знаю, сеньор, — ответила она, немного оторопев. — Сеньора недавно уехала на машине, предупредив, что пробудет в имении самое меньшее неделю.

Самое меньшее неделю! Все кончено, все пусто и нелепо. Я вышел из кафе точно во сне. То, что я видел вокруг, казалось бессмысленно: фонари, люди, снующие туда-сюда, как будто от этого была какая-то польза. Она уехала, несмотря на мои мольбы, именно сегодня, когда я так нуждался в ней! А ведь сейчас мне было как никогда трудно просить ее о чем-нибудь! Но, обиженно подумал я, вместо того чтобы успокоить меня там, на дорожках Реколеты, она выбрала постель Хантера, в чем не было никакого сомнения. Когда я понял это, то догадался еще об одном обстоятельстве. Точнее, почувствовал, что это должно было произойти. Пробежав несколько кварталов, отделявших меня от мастерской, я вновь позвонил в дом Альенде. Я поинтересовался, не разговаривала ли сеньора перед отъездом с кем-нибудь из имения.

— Да, — ответила горничная, слегка замявшись.

— С сеньором Хантером, не так ли? Горничная вновь помедлила. Я отметил обе паузы.

— Да, — ответила она наконец.

Горечь обиды наполнила меня дьявольским торжеством. Все, как я и думал! К чувству страшного одиночества примешивалось удовлетворение: я был горд тем, что не ошибся.

Я вспомнил о Мапелли.

Уже в дверях я решил сделать последнее дело. Побежал на кухню, схватил большой нож и вернулся в мастерскую. Как мало оставалось от прежней живописи Хуана Пабло Кастеля! Теперь идиоты, сравнивавшие меня с архитектором, смогут получить полное удовольствие! Будто человек в силах измениться до такой степени! Кто из этих кретинов подозревал, что под стройными конструкциями и чем-то «глубоко интеллектуальным» таится вулкан, готовый вот-вот извергнуться? Никто. Теперь им хватит времени, чтобы насладиться колоннами, развалившимися на куски, искалеченными статуями, дымящимися руинами, адскими лестницами. Все они были здесь, в пантеоне окаменевших Кошмаров, в музее Отчаяния и Стыда. Но одно мне хотелось уничтожить бесследно. Я в последний раз взглянул на картину, судорога сдавила мне горло, но я не колебался. Я видел сквозь слезы, как разлетался на кусочки берег и с ним — далекая тоскующая женщина, ее ожидание. Я топтал ногами остатки полотна до тех пор, покуда они не превратились в грязные тряпки. Это наивное ожидание так и останется без ответа. Теперь яснее, чем когда-либо, я понимал, что оно было бессмысленным!