Иван Зорин - Дом Страница 18

− Я люблю твою обрезанную плоть, бараний нос и глаза навыкате!

− А я люблю твои жаркие чресла, твоё лицо, как луна, и чёрные глаза зелёного цвета.

Они не расставались уже вечность.

− А знаешь, − целя пальцем в шагавшую по забору ворону, сказал Исаак Кац, − когда я был маленьким, то ужасно хотел жениться. На тебе.

− А я жду не дождусь, когда ты, наконец, повзрослеешь, − рассмеялась Молчаливая.

И сцепив в траве руки, они образовали букву «И». Орфографический союз оказался к месту, увидев его с высоты птичьего полёта, Исаак принял его за знак:

− Хочешь, повенчаемся?

Молчаливая крепче сжала его ладонь.

− Мне для этого придётся креститься, но ради тебя я готов заложить свою бессмертную душу.

− Тогда зачем откладывать?

Они поднялись, не разжимая рук, и направились в церковь.

О. Мануил был в притворе, и, выслушав, назначил обряд на другой день, а затем с какой-то радостной суетливостью стал доказывать превосходство своей веры, повёл к алтарю, точно хотел подчеркнуть её преимущества богатым убранством, на ходу рассказывая о супружеской верности и священности брачного союза.

− А вам никогда не хотелось изнасиловать малолетнюю? − вдруг перебил его Исаак.

О. Мануил оторопел.

− А измена? В нас заложено стремление оплодотворить как можно больше женщин. Что же, против природы идти?

О. Мануил повидал многих. В том числе и бунтарей.

− Живи, как знаешь, − сощурившись, указал он на дверь. − Только держись от меня подальше.

− Зачем ты так? − спросила на улице Молчаливая.

− А зачем он так? — ответил Исаак.

На углу, обернувшись на церковь, Молчаливая коротко перекрестилась и, закрыв глаза, прочитала «Отче Наш».

Исаак достал сигарету:

− Уж, казалось бы, чего проще веры в Бога? А и тут набежали посредники, богословы, объясняют, как верить правильно, а как нет! Неужели Господь, создавая Адама и Еву, предполагал во взаимоотношениях с ними такие сложности?

Кровать была узкой, и, заснув, они переплетались руками, ногами, телами, перемешивались, как котята в корзине. Они называли её «котятницей». Была ночь. Уличный фонарь тускло лез к изголовью, сажая на подушку лиловые пятна.

− А, знаешь, всё это напоминает рассказы моей бабки, − приподнявшись на локте, зашептал Исаак. — Она жила в другой семье, воспитывала там внучку, к нам приезжала редко, а на ночь вместо сказки рассказывала одну и ту же историю, повторяя слово в слово, так что я выучил её наизусть. Тебе интересно?

− Всё, что связано с тобой, − ответила Молчаливая.

Исаак улыбнулся.

− Бабка принимала бесстрастный, отрешённый вид, точно рассказывала не нам, а кому-то другому, невидимому, кто находился в комнате, прикрывала глаза, словно читала на обратной стороне век, и начинала тихим, как лесной ручей, голосом:

«Одно из моих воспоминаний — сон. Поднимая вуаль, я ем пресную мацу, которую отец принес из синагоги. На дворе − пурим, когда напиваются так, что не отличают перса от иудея, и отец плеснул нам, детям, красного вина. Весна пришла рано, цвёл миндаль, и в местечке сушили бельё, развесив на верёвках поперёк улицы. Отцовский пиджак на ветру бьёт в стекло, мать на кухне ощипывает курицу, а в углу под часами с кукушкой читает «Шма, Исраэль!» дед.

− У тебя глаза, как мысли раввина, глубокие и загадочные, − говорит мальчик напротив, − а твоя вуаль как молитвенное покрывало… Подаришь мне сердце?

− Бери, их у меня много, − рассмеялась я.

И тут открываю глаза, точно вуаль снимаю. Наяву − праздник пурим, за окном — весна, на тарелках — маца, а мальчик напротив сравнивает мою вуаль с молитвенным покрывалом. От ужаса я снова зажмуриваюсь и вижу, как во сне соглашаюсь отдать ему сердце. Пробуждаюсь, а напротив — мальчик из сна. Так я понимаю, что сны не отличаются от яви, а время от вечности, которая обвивает, как судьба.

− Случившееся раз бывает и всегда, − шепчу я.

И тут просыпаюсь окончательно. В бок мне упирается «История гетто», которую читала накануне, а под моими растрёпанными волосами на подушке спит юноша, который просил у меня сердце. Его зовут Аарон Цлаф, он был моим одноклассником, и мы ещё в школе договорились, что поженимся. В университетском общежитии нам отвели комнату без замка, и ночью, пугаясь сквозняков больше, чем воров, мы приставляли к двери шкаф. Занавесок не было, и уличный фонарь, свисая к кровати, заменял настольную лампу, когда нам взбредало заниматься не только любовью. Утром я пудрила синевшие на шее поцелуи, а Цлаф, пряча мои укусы, наглухо застегивался, поднимая воротничок. Пьяные от бессонницы, жуя на ходу бутерброды, мы шли на лекции, которые не понимали по-разному.

− Какой дурак! − думал про себя Аарон, если лекция была ему не по зубам.

− Какой дурак, всё усложняет! − думала я про лектора.

Так продолжалось до курса Соломона Давидовича, который был до простоты мудр и видел вещи в их неприкрытой наготе. Слова он подбирал с неторопливой осторожностью, будто брился, а точку ставил, словно муху прихлопывал. Я понимала его ещё до того, как он открывал рот, запоминала лекцию наизусть, чтобы вечером продиктовать Аарону, который не понимал её, даже записывая. Потому что от ревности делаются глупыми, как болотная цапля. А я действительно влюбилась так, что у меня слезились глаза и чесался нос, а слова застревали в гортани, прилипая к нёбу.

− Настоящая любовь нема, − думала я, − она безгласна, как алфавит нашего языка.

Собрав вещи, я ушла от Аарона, потому что постель без любви − всё равно что синагога без Торы.

В коридоре было долгое эхо.

− У тебя, и правда, много сердец, − слышала я, спускаясь по лестнице, − и все — каменные!

Соломон был старше моего отца, но меня это не смущало. «Время для полов течёт по-разному, − говорила мать, фаршируя рыбу, − женский век короток, но дольше мужского». А отец, расстегнув пиджак и оттягивая большим пальцем подтяжки на брюках, лихо отплясывал на свадьбах, и, поздравляя молодых, мысленно примерял роль жениха.

Жена Соломона брила голову и носила парик, как предписывает наша вера. Но все знали, что у неё редкие, некрасивые волосы. Зато под её тенью плавился асфальт, а от изображений трескались зеркала. Такие дерутся за своё счастье, не понимая, что силой можно добиться всего, кроме любви. Связать с кем-то судьбу, значит для них своровать чужую, подменив её своей. Они не хотят меняться судьбами с кем попало, долго выбирают, а в конце остаются одни. В постели они бывают сами по себе, делая мужчин одинокими. Рядом с ними чувствуешь себя так, будто ешь в субботу не кошерное, и они заставляют думать, что все женщины одинаковы.

А Соломон был большим ребёнком, ходил в мятых брюках и обедал в студенческой столовой.

− Шолом, − подсела я, составляя посуду с подноса. − Можно сдать вам экзамен?

Он поднял глаза.

− Ваше имя?

− Суламифь.

Была суббота, цвели каштаны, мы гуляли по бульварам, и вместо экзамена я рассказывала про южный городок, в котором родилась, про талмудистов в долгополых кафтанах и шляпах с висящими по бокам пейсами, про деда, который был кучером, носил пышную бороду, чёрный лапсердак, употреблял вместо немецкого идиш, вместо испанского − ладино, а по-русски говорил с местечковым акцентом. День пролетел, как бабочка, а когда опустился вечер, мы постучались в гостиницу. В номере не было занавесок, и уличный фонарь, свисая к кровати, заменял лампу. Наши тела сомкнулись, как ладони при пожатии, и Соломон убедился, что не все женщины одинаковы.

А утром явилась его жена. Горячилась так, что парик покрылся потом, стыдила, будто поливала чесночным соусом, вспоминая о грехе.

− Грех — оборотная сторона добродетели, − огрызнулась я, − нет греха — нет и добродетели.

Она хлопнула дверью. А я вспомнила мать, говорившую, что холодная женщина становится ведьмой. Вместо мужского «жезла» она использует метлу − летая на ней, получает удовольствие, которого не может достичь иначе. А ещё я подумала, что люди всё подменяют: вместо совести у них закон, вместо исповеди — анкета, а любовь они выселили за черту оседлости. И потому их дни как зёрна, которые клюёт курица, а ночи как разорванный в клочья пиратский флаг…

Университет я оставила с ощущением, что знаю меньше, чем при поступлении, и из столицы, где ходят узкими муравьиными тропами, убежала с Соломоном на край света, где мир лежит в первозданной чистоте. В соснах там шумел ветер, и море билось о скалы, как песнь песней. О, возлюбленная моя, зубы твои, как стадо овец, сгрудившихся у водопоя! Мы жили в домике с саманными стенами, крышей из пальмовых листьев и окном с обращённым внутрь зеркалом вместо стекла. Мы ели дикий мёд с орехами, и в саду у нас, как в раю, росли яблони. Днём, когда в сухих водорослях на берегу мы собирали устриц, нас оглушали крики чаек. Вытащив из воды рыбу, они выпускали её из когтей, чтобы подхватить на лету клювом.