Леонид Гартунг - Зори не гаснут Страница 18

— Это Галинка и сын.

Задерживается, всматриваясь в портрет. Глаза его подергиваются влагой. Голос звучит еще глуше:

— Четырнадцать лет искал, ждал… — Быстро ставит тарелки на стол. Затем приносит кастрюлю с борщом. Нарезает хлеб. Выражение лица его сумрачно, но уже спокойно.

За обедом рассказываю ему о своем вагонном разговоре с Валетовым. Он слушает меня хмуро, неподвижно.

— А кто он, ваш попутчик? Не узнали?

— Он здешний. Валетов.

Новиков кивает.

— Знаю. Живет, как улитка, — тихо, неслышно. Ни до чего ему дела нет. Даже газет не выписывает. Существует для себя. Скрытен. Перед вами приоткрылся, должно быть, случайно, не думал встретиться. — И продолжает, оживляясь негодованием: — Да разве один он такой? Возьмите нашу Гаврюшкину. Кажется, не похожа, а суть та же. Тоже ей на все наплевать. В самое горячее время — по ягоды. А попробуй, тронь ее. Мы хотели ей огород обрезать. Такой крик подняла: «У меня сын во флоте. Я семья военного». В райисполком помчалась жаловаться… Или ваша Погрызова — тоже в ней частица Валетова сидит. Только тот скрытный, а она нараспашку. Глупее и крикливее. Ни до кого ей дела нет, кроме самой себя.

— Маломальский такой же.

— Вот уж нет, — возразил Новиков. — Вы его еще не знаете. Он человек с душой.

— Что-то не заметил.

Я рассказал, как обманывает меня Маломальский, как бесконечно обещает, а затем прячется от меня.

— Так ведь он старый, — возразил Новиков. — Не справляется. В тридцатых годах был председателем колхоза, потом стал бригадиром, сейчас ему и здесь туго. Новые машины, новая агротехника, а Маломальский все тот же и учиться не умеет. За все хватается сам, мечется и ничего не может организовать. Пойдет на покос, сядет бабам литовки отбивать, на кузнице примется помогать кузнецу, то вдруг сам полезет с плотниками крышу крыть, да до вечера и провозится. Целый день суетится, а толку нет. — Новиков отодвинул тарелку.

— Курить будете? Нет? Ну, рассказывайте, что у вас случилось.

И хотя он обратился ко мне просто, я почему-то разволновался и не особенно толково начал рассказывать ему о том, как отстраняется от помощи мне Климов, что не могу преодолеть захламленности и грязи, что я сам недоволен собой — мало читаю, закружился в работе и утонул в очень нужных, но неисчерпаемых мелочах. Да и не мелочи это… Разве мелочь, что у коровника накопились горы навоза, у водокачки грязь, что… Да разве обо всем расскажешь! Сколько ни беседовал с колхозниками, во дворах у многих остается грязно…

— А почему? — вдруг спросил Новиков.

— Ясно почему. Скотина. Двор-то один. Тут и поросята, тут и корова и куры.

Новиков как-то странно, мне показалось задорно, по-юному окинул меня испытующим взглядом:

— А если дальше посмотреть?

— Куда? — не понял я.

— Не понятно? А мне вот хорошо понятны и знакомы ваши мучения. Даже очень хорошо. Вы считаете: «Боже, в какую глушь я попал! Везде грязь, везде равнодушие. И не сдвинуть эту косность». И отсюда уныние, усталость.

— Не совсем так.

— Не совсем, но почти. Это потому, что вы видите пока узкий клочок, у себя перед носом… Извините, такое слово вырвалось. А вы взгляните шире. Дело не в том, что вам не хотят помочь… Трудно нам. Много сделано, но еще больше впереди. Главное, не хватает людей… Везде не хватает. На полях, в строительстве, на фермах. Вы знаете, сколько мужчин из нашего села с войны не вернулось? Сейчас подросла хорошая смена — наши комсомольцы. Славные ребята. И мы их ставим на самые трудные участки. С ними легко работать. Они не боятся техники. Грамотные. Все осваивают быстро. И все-таки мы не можем охватить всего. После сентябрьского Пленума дела у нас круто пошли в гору. Еще четырех лет не прошло, а колхоза не узнать. На ноги встали. Вот и сейчас мы строим коровник, должны механизировать его, перейти на электродойку, начнем поднимать целину на лугах, строить новые ясли, мечтаем о прачечной, столовой.

Я с удивлением смотрел на Новикова — с лица его свалилась тяжелая скорлупа морщин. Словно не было их. Все лицо его и особенно глаза светились молодым, счастливым светом.

— В этом году ожидаем замечательный урожай. Небывалый за все послевоенные годы. Думаем хорошо дать колхозникам на трудодни и хлебом и деньгами. На будущий год планируем открыть столовую, прачечную, построить новые ясли. А года через три-четыре, может быть, колхозники скажут: «Да зачем нам из сил выбиваться, возиться с личным хозяйством? Все это может дать колхоз». Сколько времени освободится у людей для книг, для мыслей! А потом захотят по-новому перестроить деревню, создать культурный, городского типа поселок.

Новиков засмеялся:

— Может быть, вы думаете, что я совсем не на тему? Вы мне про навоз и мух, а я вам про перестройку. Нет, на тему. Поймите, что не все сразу делается, что наши трудности — это трудности роста. Это обязательно надо понять, чтоб руки не опустились, чтоб уныния не было.

Он поднялся из-за стола, хромая, прошелся по комнате.

— Придет время, будут у нас и ванны в квартирах, и асфальтированные улицы. Обязательно придет. Но это не значит, что сейчас надо сидеть и ждать сложа руки. Грязь есть грязь и мириться с ней нельзя. Все, что можно сделать сегодня, надо сделать. И, конечно, вам одному очень трудно. Даже, можно сказать, и не справиться. Ну, Климов — коммунист — мы поправим его, поймет. Маломальский… — Новиков не договорил, задумался. — А знаете что, Виктор Петрович? Если нам провести неделю чистоты? Только не с бухты-барахты, а продумать, подготовиться.

Я обрадовался:

— Хорошо бы.

— Постараемся привлечь к этому делу и коммунистов и комсомольцев. Разобьем село на участки. Назначим ответственных. Используем стенгазету, радио. Выберем комиссию для проверки того, что сделано.

Как много значат несколько слов, сказанных вовремя! Нет уже у меня уныния. Черт возьми, работать надо, а не вешать нос. Не один я.

За окном становится сумрачно. Маленькие елочки треплет, раскачивает ветер.

— Здравствуйте, — слышится позади нас женский голос.

В дверях стоит жена Новикова в тонком плаще, испещренном каплями дождя. Она снимает берет, отряхивает его, поправляет волосы.

— Хорошо, что ты рано, — обрадовался Новиков. — У нас гость.

Женщина быстро протягивает мне влажную от дождя руку.

— Мы уже немного знакомы.

Вспоминаю — работает библиотекаршей. Зовут ее Оксаной. Она скрывается в спальне, прикрывает дверь и через несколько минут появляется снова в домашнем, простеньком платье. Расспрашивает:

— Вы обедали? Сметану нашли?

— А как же!

— А чай? Он в термосе.

— Нет, чай мы не пили.

Оксана извиняется.

— Это неважно, — говорю я, почему-то смущаясь.

Она смотрит на меня сияющими глазами.

— У вас, мужчин, все неважно. Илья вчера сделал открытие: у тебя, говорит, Оксана, новое платье? А я его уже неделю ношу.

Прибирая на столе, спрашивает:

— Не скучаете по Волге?

— Скучаю, — признаюсь я.

— Берите черничное варенье. Наверно, не пробовали никогда? — говорит Оксана.

Пьем чай. За окном, как ленивая собака, изредка беззлобно ворчит гром. Смотрю в глаза Новикова — их будто обмыло солнце. «Любит он ее, — думаю я. — Очень любит».

— Я ведь тоже не сибиряк, — вмешивается в разговор Новиков. — Первые годы только и думал о своей Курщине. Готов был хоть пешком уйти на родину. А потом привык. У вас это тоже будет: вживаешься в жизнь людей, что-то создаешь. Да, между прочим, если не секрет… Над чем это вы сидите вечерами? Как ни иду, у вас свет в окне.

Пытливо взглянул на меня. Я несколько замешкался с ответом. Он это уловил.

— Ну, ну, ладно… Не надо…

— Да нет, — возразил я. — Секрета нет. Над книгами сижу. Только не очень-то получается… За день набегаешься… — Таиться от него не имело смысла. — Геронтологией занимаюсь.

— Это что-то медицинское?

— Буквально — наука о старости. Главная цель ее — найти пути продления жизни человека.

— Это интересно.

Досказать ему не пришлось. Зазвонил телефон. Он стал говорить с кем-то о подкормке, об удобрениях.

Возвращаюсь домой. Навстречу мне медленно двигаются Андрей и Надя. Андрей что-то говорит, жестикулируя левой рукой. Она смотрит себе под ноги. Лицо у нее расстроенное, огорченное. Слышу, как Андрей говорит:

— А чего ждать? Скажи прямо…

О чем это он? Не о свадьбе ли? И все таки мне кажется, что она не любит его. Почему-то хочется, чтоб это было так.

СОН

Люблю разговаривать с Надей. Любопытно она говорит о людях.

— Возьмите Новикова, — рассказывает она. — Вроде неслышный. Никогда голоса не повысит. Придет к трактористам, поможет, а между делом побеседует, о чем надо. Никому не приказывает, а все с ним считаются. Если попросит — разобьются, а сделают… А Оксана? Она ж спасла его. Нашла раненого на поле боя, спрятала, выходила. Помогла к партизанам перебраться. Или Климов наш. Тридцатитысячник, начальником цеха был. По призыву партии в деревню работать поехал. А Ариша! Вы думаете, она тихая? Это она только теперь такая. Старая стала. Папаня рассказывал, в годы коллективизации она во главе женского комитета стояла. Был такой у нас. Мужа ее, Павла, кулаки убили. И в нее стреляли, ранили… Егоров — тоже интересный человек. Когда-то председателем райисполкома был. У нас, правда, еще не показал себя.