Николай Кононов - Магический бестиарий Страница 18

Склероз – спасение человечества от душевных мук ценою мук телесных – умозаключил раз и навсегда я.

Так прошел самый холодный месяц того злосчастного или счастливого года.

Мне казалось, что я перевез в самом себе двадцать восемь трамваев молочного видимого воздуха – от кольца у «Авиазавода» до кольца “Умета”, где гнездилась вечерняя школа. И я, конечно, ничему моих дураков не научил. Просто они видели меня, что я не алкаш, и это тоже была наука.

За зарплату я получал первый наглядный урок социального рукоблудия при развитом социализме. Какие слова идут на ум…

И вот однажды – как в сказках, которые никогда не бывают глупыми и простодушными, а только мудрыми и жестокими, – меня нашло письмо.

В читальном зале, у пункта выдачи. На смятом новогоднем конверте значились моя фамилия и инициал имени. Факультет и группа. В груди моей екнуло, будто я застал на смутном стекле надышанный туманный вензель, начертанный любимой рукой. “Чертила вензель О да Е”. Ведь я совпадал с этим вензелем с точностью до наоборот. Я решил, что официально поставленная фамилия впереди имени и есть намек на это “О да Е”, почти признание.

Она мне в первый раз написала.

В глаза мои шиндарахнула струя света.

– С вами все в порядке? – участливо спросила толстая библиотекарша на книговыдаче.

– Прополоты грядки, – зачем-то ответил я ей, хотя была лютая зима.

– Может, воды? – она потянулась к мутному графину.

– До самой гряды, – сказал я уже самому себе, усевшись под молочную допотопную лампу.

На желтом вялом клочке промокашки записки, будто бумага еще не была изобретена, было начертано мягким карандашом:

“Приходи. Ведь я же не могу тебе позвонить”.

В округлых буквах я вычитал все, что хотел, – зов, ласку, призыв.

Я любим, меня ждут.

В очертаниях литер я увидел все: изгиб ее тела, все тело, тайну этого тела. Я услыхал имена – ее и мое, погруженные, словно водолаз, в эту тайну, на самое глубокое дно.

Я коснулся губами округлых литер, в которых так много было детского, я их лизнул, и почувствовал, что буквы закислили как батарейки и стали синим следом пролетевшего самолета, облачным разводом. Господи, и где она отыскала химический карандаш? Это из той поры, когда весь графит родина пихала в урановые топки и еще не было ни меня, ни ее. Только маленький Селик, старуха и Виктория. Так давно, когда между нами не было обид…

Все потекло в тех же берегах. Кофе, кофе и кофе. Только я вот стал встречать ранний экспресс с волшебными Селиковыми дарами. И старуха, иногда уставясь на новый небольшой телевизор, улыбчиво вскрикивала: “А не будете ли вы столь любезны, молодой человек, подать мне творожку?!!” Творожок беленькой Фудзи лежал на блюдечке в холодильничке. Голубое блюдечко с золотой каемочкой.

Может быть, ко мне стали привыкать?

К простому перспективному русскому парню из простой русской Похуяровки.

А вот и простая русская танка:

Баушке дал творогу,Жри до усрачки.Белый февраль клал на мартТо, что положено класть…

Я подразумевал снег, которого было видимо-невидимо. Танка была незлая, но грубая, как почти что все в моей жизни. А так как я никому ее не сказал, то на меня никто и не обиделся.

Снег и холода не кончались и прижимались к земле под воздействием каких-то необоримых рычагов. Я просто чувствовал на холодных улицах их суставы, они забирались в трамваи и автобусы, и пассажиры от них костенели.

На заоконных прапорщиков, по-прежнему валяющихся как валенки, я уже не пикировал. Сердобольности во мне поубавилось. Так же как и жалостливости. Пора вообще-то кончать с тем, чего во мне, как говорится в народе – до усиканной мамы. Грубо, но метко.

С книжных полок Анастасьиной светелки на меня глядели Селик в обнимку с погибшим Кастом и Оскар Уайльд сам по себе, грустные глаза его к концу зимы стали совсем собачьими, вот-вот веко должно было завернуться, как у старого ротвейлера.

И Анастасия добилась своего, не прикладывая к этому никаких усилий, она просто ничего не меняла, но что-то от этой неизменности изменилось. Во всяком случае, во мне. Я замолчал, и в этом был свой кайф.

Я стал грубее сходиться с ней. Я стал нагло кряхтеть и делать ей больно. Когда она пищала в ответ, я тихо шипел: “зараза”, – и это заводило ее еще сильнее.

И вдруг я однажды, как в кино, когда мы мяли ее тахту и пачкали прошвы постельного белья своими белковыми выделениями, увидел свое будущее, такое же, как недавнее прошлое.

Я понял, что мне предстоит умереть, как Касту с фотографии, но не так – в горной катастрофе, а просто и вообще.

Ее крики и кряхтения сделали наши случки зримыми, я увидел их как бы фронтально, сбоку, когда их, случек, уже нет, когда нет и моей любви и никаких последствий, кроме того, что мне предстоит умереть.

То есть, у меня появилось прошлое, которое, чем дальше я от него удаляюсь, делается все больше и тяжелее, а в будущем у меня – только гибель.

Как стыд и блаженство, переживаемые мною, когда я впускал в мою Анастасию два миллиона икринок. В лучшем случае их ждала желудочная кислота, в худшем – бесплодная матка ее розового чрева, так любимого мною.

Она добилась того, чего хотела. Теперь и я понимал, что совершаю грех и наша любовь – чистое прелюбодеяние.

И я не увидел разницы между близлежащими отверстиями ее курчавого низа. Кстати, по расстоянию между оными в Похуяровке тетки, доступные населению, делились на два неравноценных разряда – корольков и сиповок. Анастасия была сиповкой, и, когда я так называл ее, она только присвистывала – ”еще”. И я спокойно думал, проникая в ее совсем нижний низ: “Вот и ей придется умереть”.

Она привнесла в наши отношения чувство надвигающейся катастрофы, которая, на самом деле небывшая, уже случилась.

Мне начало казаться, что я схожу с ума.

А может быть, с ума сходили все остальные, другие, кроме меня.

Мамуля моя стала крепко попивать и в подпитии опрокинула на себя чайник с кипятком или упала вместе с ним. Подробности неизвестны. На ее крики соседи вызвали милицию и «скорую». Пока она лежала в ожоговом отделении стонущей пахучей палаты, у нее отварилась язва. Тяжкая операция и прочие красоты пригородного ландшафта.

В ее отсутствие папаша, как-то заявившись, догрыз последнее – магнитофон, мои джинсы, швейную машинку и соковыжималку.

Пришла беда – отворяй ворота.

А лучше – выпей полведра.

Мне больших трудов стоило не упасть в это ведро с головой, сохранить вечернее равновесие в школе для уголовников и поебень с Анастасией (именно так я стал эти наши занятия прозывать). Тем более вместо: “А не подадите ли вы мне творогу”, – старуха стала истово орать: “Почто вы на меня, молодой человек, сердитесь?!!!” – скандируя эту реплику до семи раз с жутким промежутком в семь секунд. Будто ее выключали из сети. По бешеному телику – “Лебединое озеро”, старуха клевещет, одним словом – картина “интересно девки пляшут – по четыре сразу в ряд”. Ведь их с Мусей тоже было четверо.

Виктория просто зашлась на своей голове – кругом листы, листки, выписки, книги в закладках – завершает назло своей кафедре диссертацию, фигурально стоя на ушах.

Ну вот, настало время, чтобы все расставить по своим местам, появиться на сцене еще одному фигуранту, обитавшему все время на высоте столичных колосников. Это он опускал на веревочке корзинки со снедью для кошары и старухи. Как в пасторали осьмнадцатого века.

И вот мне пришлось встретить со снедью также и его. Хотя от вокзала до обители квадриги моих амазонок было рукой подать. Я пришел зачем-то на вокзал за час.

Я тут же его узнал. Что-то во мне екнуло. То ли сердце, то ли селезенка.

Из плоской серебряной фляжки мы с Селиком успели по дороге поддать.

– Не побрезгуйте. Такой мороз.

Так вот, мороз и встал между нами.

Мой мороз неврозович психозов.

Встал. Сковал. Следенил.

Розовое дымящееся утро скрипело как какие-то петли, которыми еще не прикрутили меня ни к чему…

Он оказался до неприличия молод, моложе своего фото с погибшим Кастом, в черной спортивной шапочке, яркой куртке и тэ дэ.

Мы сразу разговорились, и речь его была такова, будто он много обо мне знал, так как не задавал бестактных вопросов, и это меня не удивило. В основном эта короткая беседа была о приятном – о моих научных делах, и все крутилось около того. Будто не он, а мы друг друга знали. Да, именно мы.

Мы улыбались друг другу.

Здесь-то и можно оборвать эту историю, ибо все, что следует присовокупить к изложенному выше, насыщенно для меня настоящей тревогой и труднопереносимой болью, а ею в итоге обернулась вся моя быстро изменившаяся жизнь.

Анастасия кончилась сама собой как анестезия, и я это понял, когда допер обычный харч в пакете и Селикову спортивную сумку до дверей.