Владимир Маканин - На первом дыхании (сборник) Страница 18

— В чем же дело? — спросил я.

— Им надо хотя бы два-три месяца пожить в Москве. Но никто не сдает комнату. Хотя они готовы заплатить больше обычного. Деньги у них имеются.

— А чего они хотят, Валя?

— Приглядеться. И, может быть, работу найти.

— И никто не сдает им комнату?

— Никто.

— Бедолаги, — вздохнул я.

— Они очень милые люди, очень работящие. Я ведь каждого из них знал в детстве. О каждом могу рассказать тысячу подробностей…

Но я его остановил. Из тысячи подробностей меня в основном интересовала одна: платят ли они деньги вперед? Нет, аванс меня не устраивает. Деньги вперед. Только так… И вот они обступили меня. Суть дела милые и работящие люди поняли не сразу, потому что некоторые стали кричать: «Погадаю, погадаю!» У меня рябило в глазах. Один из них, видимо старший, прикрикнул: «Тише!» Они выпустили еще немного пару и наконец угомонились. Мы стали договариваться. В углу вокзала напротив «Союзпечати» — там все и обговорили.

— Валя, — тихо спросил я теперь, — почему так пусто, они решили провести дезинфекцию?

В опустевшей квартире было гулко, как в раковине.

— Они обманули меня, — сказал Валя. — Они обещали жить оседло.

Он был сражен горем. Лет двадцати от роду. Симпатичный. К ударам еще не привык. В техникуме, как он сам говорил, его все любили.

— Ну что ты, Валя, — сказал я спокойно, — они не обманули. Они действительно собирались жить оседло. Но не совладали с инстинктом.

— Ты так думаешь? Или утешаешь? — В его голосе сквозь боль послышалась надежда.

— Конечно, не совладали. Им не хватило волевого усилия.

— Мне совестно, я ведь клялся тебе, что уверен в них…

— Пустяки.

Я походил по квартире туда-сюда. Кроме меня и Вали, больше никого и ничего не было. Ни предмета. Даже лампочки были вывернуты.

— Хорошо, что здесь паркет поганый и старый.

— Да, могли забрать, — откликнулся молодой цыган. — Я тоже об этом подумал.

— Пошли. Чего грустить.

— Мне перед тобой совестно.

— Перестань.

Он отдал мне ключи.

— Я бегал. Я искал им работу. Я им три места нашел.

— Пошли, — сказал я, — у них просто-напросто сработали инстинкты.

— Да, — вздохнул он. — Был у меня дружок. Работал в кондитерской — был ударником труда. И даже вымпел повесили в его отделе.

— И удрал?

— Удрал. Увидел коней по телевизору. И исчез. Сейчас в кино стали замечательно коней снимать.

— Пошли.

Перед уходом я заглянул в туалет. Здесь тоже ждал сюрпризец: не было унитаза. Беленького, фаянсового, с прожилочками. Дефицит, ничего не попишешь. Вместо унитаза зияла дыра с клокочущей там водой.

— Валя! — крикнул я. — А ведь бачок они не забрали!

— Знаю, — откликнулся он. — Но ты дергай цепочку осторожнее. И сразу же отойди. Брызги сильные.

В этот же день я лишился халата. Он был такой белый, такой чистый — я только-только его постирал. Его сдернули с меня прямо в дверях больницы. Сдернули, а меня развернули и вытолкнули. Пинка не было — и на том спасибо.

А больничная старушка, что носит передачи, ангельским голоском пела:

— Он не только, милые, сам пробирается. Он, милые, и других проводит.

Я обошел здание кругом и полез по пожарной лестнице. В комнатке для нянечек, в так называемой «бытовке», иногда покуривали больные — при этом открывали окно. Мне в таком случае только дотянуться ногой до подоконника. И я там.

Наверху — высота третьего этажа — оказался довольно сильный ветер. Руки замерзли, и я думал, как бы не грохнуться. Окно все не открывалось. Я висел на лестнице, ждал и думал о Гальке. Слабенькая она. Ну хорошо, для начала отлежится у Бученковых, но ведь впереди какая дорога…

— Эй! — заорал я. — Эй! Друг!

Кто-то наконец пришел покурить, и я тут же ему заорал:

— Эй! Открой окно!

Он открыл.

— Чего тебе?

— Посторонись-ка. Прыгать буду.

Я качнулся телом — и был уже там.

— Спасибо.

— Холод-дно, — затрясся он, закрывая окно.

— А мне там было не холодно? Только о себе думаешь, — сурово сказал я и, выглянув в коридор, добавил: — Некоторое время будем сидеть тихо. С закрытой дверью. Потому что там медсестра бродит.

В этот раз я услышал, как Галька смеялась. Смех у нее стал тоньше и счастливее. Я трижды проходил мимо палаты. Увидеть ее мне не удалось.

Я решил выпить кофе, съесть булочку. Зины за прилавком не было. Кофе я выпил, а булка не лезла в рот. Я домучил половину, а вторую половину сунул в портфель. Я, помню, удивился: как это необычно — не смог доесть.

— Где Зина? — поинтересовался я. — Сегодня она не вышла?

— Какая Зина?

— Ваш продавец.

— У нас Таня есть, Маша есть… А Зины нет.

— Но я же точно знаю.

— Да ведь и я точно знаю. — Она улыбалась из-за прилавка и смотрела мне в глаза ясней ясного.

Тут я огляделся — ну да, не в ту степь. Ошибка. Не то кафе, не тот прилавок. И тут же я понял, что со мной что-то творится. Звон в ушах. Это что-то новенькое. Заболел… Ответственность изнутри. Совесть — она, и только она спасет мир, — и я почувствовал, что эту важную мысль мне надо обязательно и сейчас же додумать.

На улице меня вдруг кто-то окрикнул. Кто-то очень знакомый.

— Что? — оглянулся я, а никого вокруг не было.

Я машинально топал по заснеженному тротуару. За каким-то троллейбусом. И по дороге к Зине. Эту дорогу я держал в голове изо всех сил.

— Привет, — сказал знакомый старшина.

— Привет.

— В вытрезвитель захотел?

— Ни в коем случае.

Он засмеялся и погрозил пальцем… Я уже знал, что болен, и знал, что меня шатает. Но я очень хотел додумать мою мысль. Ту мысль. Если совесть — это религия одиночки, то почему она не может быть религией всех? И тут я почувствовал, что совесть совестью, а фонарь вдруг пошел влево. Сам собой.

— Привет, — сказал я фонарю.

А он смотрел на меня все время сверху. С какой-то немыслимой верхотуры. И тогда я понял, что лежу под фонарем, и, значит, в случае крайней необходимости я буду хвататься руками за этот самый фонарь — и встану на ноги.

Я подумал, что Гальке все-таки очень тяжело. И миру очень тяжело. Потому что личность, в сущности, сама себе надломила хребет. Выскочки есть, а личностей нет. Выскочки не оправдывают надежд, и всех нас за это пожалеть можно… Снег жег мне щеку. Левую. Я слышал какие-то голоса. Потом повернулся набок и поджал ноги. Теперь снежинки таяли на правой щеке. Шел снег.

Зина подняла меня — и дала мне по шее. Я хотел объяснить, но тут она еще раз меня треснула. Потому что приводила меня в чувство. А может быть, думала, что я пьян.

— Стой же ты!

Она приволокла меня в комнату. Ноги у меня подкашивались. Я норовил упасть то вправо, то влево. Все равно куда. Кажется, она меня раздевала. Так и есть — стаскивала с меня брюки.

— Но подожди, — сказал я. — Мы же еще не расписаны.

Она опять треснула меня и сказала, чтоб я бросил свои шуточки.

— Стой прямо. Долдон.

— Стою.

— Господи. А рубашка какая. Ты в чем ее стирал?

— Не помню… Зина, я ведь пришел спасти мир. Я тебе говорил это?

— Говорил.

— Зина.

— Чего тебе?

— Зина, я спасу мир.

— Знаю. Знаю.

— Я пришел, чтобы его спасти. Я люблю Гальку — и через эту любовь я спасу вас всех.

— Тише ты. Спят люди. Ночь уже.

— Зина, ночи не будет…

— Знаю — будет вечная музыка. Ты это уже говорил. Подымай ногу. Да стой же, не падай.

Она раздела меня сначала до трусов. И, кажется, вела меня в ванную.

— Только тише. Да подымай же ноги — не шаркай. Если соседи…

— Надо спасать мир, Зина.

— Сейчас спасем.

И она погрузила меня в горячую ванну. Не вода, а блаженство. Я тут же постарался уснуть. Чувствовал себя великолепно, как и должен себя чувствовать бродяжка. После снега под уличным фонарем мне было хорошо, как никогда. А она стояла рядом. Чтоб я не захлебнулся.

Она растерла меня от ушей и до ног. И затолкала в постель. И еще навалила на меня что-то тяжелое и непереносимое, вроде перины. Я думал, что на меня въехал танк. Я начал хватать ртом воздух и замахал руками.

— Лежи! — грозно прикрикнула она.

И тогда я уснул. Я подергался, пометался и вдруг уснул.

Болел я неделю. Дней девять. Я просыпался и каждый раз видел эту самую комнату. Теперь я ее разглядел — типичная комнатушка. Коммунальная нора. Без претензий и с колченогим столом посередке. И кровать с никелированными шарами на спинке. Шары смотрели, как пара глаз большого неласкового насекомого. Выпуклые и выдвинутые вперед.

Когда кто-то из них, из женщин, спал на полу (я болел, я спал на кровати), стулья играли в чехарду. Ставились стул на стул. До потолка. Чтоб освободить жизненное пространство. А утром эти стулья так и стояли — стояли подолгу, как задумавшаяся или задремавшая башня. Пока их не расставляли по местам.