Алехандро Ходоровский - Плотоядное томление пустоты Страница 18

Человек в лиловых одеждах, также в маске колдуна, стучит двумя ножами, пляшет вокруг золоченого кукольного стульчика, изображая благородную борьбу за трон. Певучий голос высокой длинноволосой женщины вызывает у нас жажду и желание поглядеть в ее лицо, как в зеркало. Дети пьют гранатовый сок, разбавленный ключевой водой, и хлопают в ладоши, чтобы сказка продолжалась.

«Нимах представила себе Ори: 'Наверное, она летает высоко, а перья у нее золотые'.

Весной шакал ищет себе пару. Тигр не ест нас и рычит: он ищет себе пару. Весной гнезда заполняются цветами, рыбы пропадают: они ищут себе пару. У птиц вырастают алые перья, у крокодила — новые зубы, у жирафа — второй хвост. Каждый ищет себе пару.

Весной Нимах захотела быть с Ори.

'Соединяйтесь по двое!' — приказал новый Вождь. Мужчины с одной стороны, женщины с другой, собрались посреди поселка, а дальше — кто кого выбрал. Женщины хватают мужчин за длинные гривы и волокут к своим хижинам. Так! А что же Нимах?

— Сейчас Весна, ты должна найти себе пару, — сказал ей Вождь.

— Мне нужен тот, кого здесь нет.

— У него есть длинная грива?

— Он золотой и летает высоко. Он — Ори!

Одна из женщин вцепилась в вождя — весна! — и Нимах закричала:

— Я пойду искать его! Я тоже хочу себе пару! Но никого другого!»

Человек в лиловых одеждах ловкими движениями торса, рук и ног изображает девственный лес, так хорошо, что гориллы сопят и одобрительно рычат. Высокая женщина, прохаживаясь вокруг него — теперь он играет на скрипке — заканчивает сказку:

«В лесу Нимах позвала Ори. Появилась безобразная птица, серая, летевшая низко. Девушка спросила:

— Ты видел его?

— Я вижу его в тебе.

— Да, но я ищу того Ори, которого нет во мне.

— Давай поищем вместе.

Так они шли и шли, а когда пришло время пахоты, Нимах воскликнула:

— У тебя выросло золотое перо!

— А как Ори, который в тебе?

— У него выросло серое.

Так они шли и шли, а когда пришло время сева, Нимах воскликнула:

— Как высоко ты летишь!

— А как твой Ори?

— Он летит совсем низко!

Так они шли и шли, а когда пришло время собирать урожай, Нимах воскликнула:

— Ты весь златоперый!

— А твой Ори?

— Он весь серый!

И Нимах добавила:

— Наконец ты существуешь не только во мне, Ори. Ты весь златоперый и летаешь высоко. Но ты мне уже не нужен. Я люблю серую безобразную птицу, которая летает низко.

Ори спросил:

— Где же она?

— Во мне».

И вот высокая длинноволосая женщина с певучим голосом раскрывает свои объятия, и из ее груди, через зеленый бархат платья, высовывается голова серой птицы. Птица насвистывает мелодии — настолько радостные, что плоды созревают, коконы отворяются, покрывало на храме отлетает прочь, сожженные жертвенные голубки воскресают. Скрипка в руках мужчины в лиловом распахивается веером золотых лучей. Женщина принимается кормить воробьев камфорными пастилками с языка, мужчина, подобно светящейся бабочке, парит над головами детей. Те с веселыми криками выделывают акробатические трюки, пытаясь поймать его. Занавес падает. Мы плачем неизвестно почему и подходим поближе в поисках щели — заглянуть внутрь. Ласковые руки гладят нам — через занавес — лица, хватают за уши и тянут нас мягко, но решительно, на сцену. Актеры скидывают маски. Он — темнобородый, справа и слева — белые клоки волос; она — с лицом девственницы. Ее взгляд, лазурнее самой лазури, вбирает нас, погружает в море спокойствия. Мама, мы здесь.

Наконец-то вы вернулись, дети мои. Мы с папой все время ждали вас. У нас все как раньше или даже лучше. Вы уже знаете, что такое Страна Колдунов, и поэтому вы здесь. Вы хотели познать иной мир, «настоящий». Вы вошли в башню, хотя мы говорили вам — не играйте поблизости. Ее называют «Дом-Бог», а не «Дом Бога», потому что это здание со стенами из плоти — живое существо, демон, непрерывно искушающий нас: «Сейчас, прямо сейчас я обещаю вам путешествие в мир невозможного!». Вам не нравилось оставаться детьми, вы томились среди всеобщего счастья, устав видеть, как старики умирают с улыбкой, повторив три раза: «Что за чудо!». Вы играли в ковбоев, гангстеров и раввинов, вы забирались на сторожевую вышку, хотя вас предупреждали: «Куда бы вы ни пришли, спрашивая, вы будете чужаками. Ваш приход станет событием. Другие искатели, сидящие на месте, обступят вас, веря, что вы несете ответ. Они будут спрашивать вас, а вы — их. Вас будут спрашивать, считая мудрецами и полагая, что ваши вопросы — это ответы». Вы проникли через уста Лжи, мы ничего больше не знали о вас и только однажды получили грустную весть, которую принес Кондор, весь в слезах: «Мы проснулись в пустынном и незнакомом городе. Мы бредем на ощупь по улицам, ища хоть кого-нибудь. Но находим одни глухие фасады и запертые двери. И вдруг, завернув за угол, мы видим освещенный дом. Легкая дверца приоткрыта. Мы хотим понять, откуда этот свет, кто или что находится внутри. Мы идем по длинному коридору к источнику света. Он — за дверью в глубине коридора. Обнадеженные, мы заходим в помещение и видим сияние, не исходящее ни от кого, ни от чего, ниоткуда. Свечение заполняет комнату так естественно, словно вода — аквариум. Разочарованные, мы возвращаемся на темную улицу и продолжаем искать хоть кого-нибудь.» Отцу нужно многое вам сказать, но язык его стал маленьким, как ноготь. Он изобрел алфавит, который можно сыграть на скрипке, из двадцати шести нот: часть обозначает согласные, а часть — гласные. Вместо слов — мелодии. Слышите? Пока мы идем к дому, вы научитесь его понимать.

Пока мы идем к дому, в нос нам бьет запах. Сотни голых детишек купаются в канале. От их шевелюр исходит вонь и стелется по улицам. На подоконниках стоят кормушки с сахаром, для муравьев и бабочек. На берегу моря дети играют, пуская блинчики. Большие камни не тонут, а следуют к горизонту, словно разноцветные корабли. На крышах домов — большие медные арфы. Когда ветер перебирает струны, город превращается в музыкальный инструмент. Какое это счастье — иметь родителей!

Дети мои, вот в этом доме вы родились. Помните? Если внести в него любую вещь, она сделается белой. Мебель, цветы, одежда, продукты, — все белое. Белые зрачки. Голоса и мысли тоже становятся белыми. Там, внутри, мы любили вас белой любовью. Когда нас одолевала тоска по краскам, мы выходили на веранду. Там нас поджидал желтый медведь, с которым вы играли. Если открыть ему живот, он заговорит. В животе — диск, на котором записано семьдесят восемь миллионов умных фраз. Он еще не все успел произнести. Послушайте, что он говорит сейчас: «Существует много способов уничтожить и только один — создать», «Одиночество — неумение оставаться наедине с собой», «Чтобы убить птицу, надо сначала превратить ее в феникса». Мы сохранили все игрушки, ничего не пропало. Вот нищие, вот паяцы, вот Хемуль. «А-где-хлеб» бьет в дверь ладонями и высовывает язык между зеленых зубов. Он говорит «А-где-хлеб», то есть спрашивает: «Нет ли хлеба?», собирает от дома к дому мешки с черствым хлебом — и потом, окруженный сворой бродячих собак, разжигает костер на берегу, готовит из сухих корок вкуснейший суп, а когда тот остывает — ныряет в котел, чтобы псы, вылакав суп до дна, благодарно облизывали его. «Шмель» просит, чтобы ему положили в рот монетку, и он улыбнется, кивая на отрезанные руки. Он научился так быстро двигать обрубками, что издает звуки, похожие на шмелиное жужжание. Обмазанный медом, он проходит между цветов, вокруг него пчелы, для которых он — настоящий бог. А этот крепкий старик, «Беззубый», потягивает водку из бутылочки с соской и горланит песенку, днем и ночью, пока не очнется от беспробудного пьянства. Слова ее, за полным отсутствием смысла, считаются невероятно глубокими, и мы повторяем их, точно мантру:

Кукара кука!Кукара кай!Тумба тумбита!Тумба тумбай!

Цирк с паяцами, как и прежде, дает представления. Помните, какие они смешные и неуклюжие? Дурачки, одно слово. Мы любили их, потому что нам открывались глаза на собственные промахи. Паяцы считали себя бессмертными: им разрубали голову топором и оставляли его в черепе. Так они и шли дальше, как будто ничего не случилось, с топором вместо шляпы. В парикмахерской, чтобы уничтожить вшей у них в волосах, парикмахер стрелял им по кумполу — а они продолжали рассматривать журналы вверх ногами, потому что не умели читать. У них были фартуки, перчатки, рубахи невообразимой длины, женские юбки, уморительные панталончики, громадные башмаки, кричащие цвета — но они считали себя элегантными, вдев цветок в петличку.

Выгуливали тряпочную собаку на поводке и хвалили ее за то, что она не ест. Слезы лились из них рекой, но им было все равно. Некоторые паяцы, посильнее, избивали других, но, получив подзатыльник от директора цирка, склонялись перед ним в три погибели, чтобы затем отыграться на самом слабом. Иногда они воображали себя публикой, садились в кресла, свистели, аплодировали, нетерпеливо ожидая выхода артистов, но те не появлялись, так как артистами были сами паяцы. Перед тем, как подняться с великим трудом по небольшой лесенке, они прощались с товарищами, обнимались, рыдали. Переодетые солдатами, они перекидывались дурацкими вопросами-ответами: «Сколько тебе лет?» — Один месяц, мой Генерал!» — «Давно служишь?» — «Двадцать пять лет, мой Генерал!» — «Я кто, по-твоему, дурак или недоумок?» — «И то и другое, мой Генерал!». Они слепо доверяли своему трусливому подельнику. Когда тот, не желая с чем-то разбираться, говорил: «Ты же сильный, возьми вон у того!», слабые паяцы верили ему, бежали драться на кулаках с главным задирой. Они сносили все тяжкие оскорбления, но когда слышали непонятное — и всегда невинное — слово, обращенное к ним, то приходили в ярость. Паяцы больше всего восхищались искусством акробатов, пытались подражать им, ходя по канату или вися на трапеции, но тут же, охваченные страхом, издавали жалобные вопли и никогда ничего не умели. Мы смотрели на них часами, потому что их неловкость оттеняла для нас мастерство воздушных гимнастов. Мы сравнивали их с лягушками, поющими при луне, — она одна видит их серебристыми. Да, мы любили паяцев, ведь те делали все, чтобы исчезнуть.