Владислав Дорофеев - Вещи (сборник) Страница 18

Третий и шестой остановился, ко мне приходит прежняя уверенность автостописта.

Это – женщина, вероятно, заскучала одна, разговорилась, затем разболталась, я думал уже только о том как бы не залететь в кювет. Я узнал, что однажды «шестой» увидела как какой-то военный переснимал во время киносеанса в кинотеатре с экрана голых баб, после увиденного она возненавидела мужчин, разошлась с мужем, выучилась водить большегрузые машины, полюбила дорогу, одиночество, случайные встречи. Но автостопистов у нее еще не было. У нее блестящие глаза и упругая кожа, хотя она кажется старовата для меня и запылена слишком. Динь, динь, динь сказал я ей, когда она повернула.

На пачке папирос надпись о том, что «Минздрав СССР предупреждает» об опасности табака, курения: какая манерность в государственных масштабах. Впереди еще больше половины пути, а я стою, мудрствую. Я не отрекаюсь от дороги, я вхожу в нее с гигантской стремительной силой, заглядываю в пропасть могучей глотки дорожной. Дорожный хаос не знает себе равных, разве что о человеческом организме, при его внешней стремительности и упорядоченности: постоянные аварии, срывы, столкновения, кровь, хрупкость плоти и могучесть инерции, награда за скорость, реакцию и ясность, трезвость. Обязательное страдание и конечный результат, задачи и работа, ожесточение и удовлетворение.

Седьмой был не словоохотлив, но дал мне булочку и глоток чая.

Ворона поклевала еще немножко, присела и взлетела, отпрыгнув предварительно в сторону. Противное все же зрелище.

Моя память, мой опыт – это досье автостопа.

Раз я был свидетелем аварии. Шедший впереди нас автобус пошел на обгон, вдруг вильнул влево и легковушка, поддетая им, улетела резко и озорно в кювет, там покопошилась и замерла. Все встало. Из легковушки полезли люди, по дороге бежали люди; один из вылезжих привлек мое внимание, да, это он – автостопист, правда странноватый будто скорченный, действительно, он горбатенький спереди, а что у него через плечо? Ба, да он художник – это мольберт! Потом я долго буду помнить ладонь художника-автостописта: будто слегка влажная и вместе сухая, мягкая и плоская с мелкими подрагивающими косточками внутри, впечатление, словно, подержал кусок кожи, только еще неродившийся с хрящиками и молодыми косточками; кожа белая, матовая, участками глянцевая, на тыльной стороне ладони мутные вены, ладони упругие, а все же безвольные; странное впечатление производила эта ладонь – она была тихая и гибкая, но самое большое впечатление производили пальцы: уложенные рядышком так плотненько, все одной толщины и примерной равной длины, казалось, что у этих пальцев не три фаланги, а может быть четыре, или пять, но больше трех. Парень называл себя основателем русской психологической живописи, он говорил, что почин здесь принадлежит Филонову и Ларионову, которые впервые заявили о возможностях психологической живописи, они, мол, первые пытались решать психологические цели психологическими средствами, хотя искорки психологизма проблескивали в картинах Лукаса Кранаха, Босха, Тинторетто, у Андрея Рублева. Развитию «авантюризма» в искусстве способствовали Скрябин, психологические приемы вводили в живопись Шагал и Сутин, грубее и добропорядочнее работали Пикассо и Лидер, но вышел на прямую из-за горизонта уже мой новый знакомый. Как славно мы с ним поездили по Украине и Сибири, побывали на Алтае и в Грузии, на Кавказе. Хорошие были денечки. Еще запомнилось, что Дали он считал мошенником. Я потом был у художника в мастерской, смотрел картины, о них может быть в следующий раз.

Надо продолжать путешествие. Москва-Киев – это наезженный маршрут, это просто маленькая прогулка, когда больше нет времени, но можно хотя бы тряхнуть стариной, чуть развеяться и опять в свою обычную и суровую жизнь без вдохновений и воодушевлений, которые в их чистом виде может подарить только автостоп, причем по хорошему, автостоп нужен большой и продолжительный, эдак на две-три недели никак не меньше.

На пересечении двух дорог стоял столб, на нем объявление «Коммуна наркоманов» и стрелка вправо от шоссе, под стрелкой мелко «555». Что это, метров, подумал я? Тормознул «седьмого с булочкой», незаметно оставил ему на память визитную карточку на сиденье и хлопнул дверью. Была ленивая жара, изредка нарушаемая глуховатыми за маревом воздуха, проносящимися машинами, да скрипкой соскучившихся по земле ботинок. Организм всасывал шатающийся после дороги мир, а перед глазами маячило бельмо объявления, хотелось есть. Поднял ветку, но тут же бросил, подошел к сосне и, отломив ветку, стал ее жевать. Привет, коммуна, только где твое обиталище, как найти твое внутреннее движение в этой глухой безлюдной местности, может быть, то чья-то шутка-прибаутка. Запершило в горле, захотелось и поел земли, то что я увидел, не поддается описанию.

Прошу учесть читателя одно обстоятельство, я пишу о том, чего не знаю, я совсем не знаю, о чем думали люди в шестнадцатом веке, в частности, в 1555 году, а именно этот год был написан на воротах обнесенного густым частоколом пространства; что там внутри, видно не было, только ворота кричали о себе – «1555». Невдалеке опоры высоковольтной линии. Что же это такое, что означает эта надпись, шутка или символ, а может быть правда, когда пускаешься в путешествие, перестаешь удивляться чему бы то ни было, и даже, напротив, постоянно находишься в ожидании чуда или какой-нибудь необычности, с которой в простой будничной жизни не встречался. Собственно за такой необычностью, ради такой необычности, странных и чудных встреч пускаешься в путешествие под названием автостоп. Я пока лежу и наблюдаю за воротами, я пока не тороплюсь. Пришлось привстать и опереться на локти, ворота отворились, очень хорошо видны люди выходящие наружу – это цыгане. Их семь человек, пять постарше и две маленькие девочки, вот они прошли мимо, беспечно переговариваясь, мельком посмотрели на меня, я смотрел им вслед, они принялись голосовать. Интересно, кто же их возьмет, их много. Они стояли совсем недолго, какой-то автобус забрал их всех сразу.

Еще немного полежал, затем встал и вышел на проселок, к ограде от проселка дорога, нет, нет это не заросшая и забытая колея – это накатанная дорога, грунтовка метров пятьдесят. Я забыл сказать, хотя это можно понять из описания, что ворота открывались не к проселку, а к шоссе, перед воротами небольшая круглая площадка, судя по размерам, на ней можно было развернуться грузовому автомобилю. В воротах оказалось квадратное окошко, я постучал, через мгновенье окошко растворилось, показалось перекошенное лицо, которое сказало:

– Я Иван, а ты кто?

– Я автостопист, переночевать можно?

– Нельзя, но покормить, если деньги есть, можем. Переночевать можешь возле ворот, дадим пару одеял под залог. Что еще?

– Сколько за ужин и можно ли войти, хочу посмотреть кто вы такие, как живете, поговорить с главным?

Человек ушел посоветоваться, я остался дожидаться в предвкушении, вероятно грубого, но все же ужина.

Ворота растворились настолько, чтобы можно было протиснуться одному, я протиснулся. И оказался перед группой людей, мужчин и женщин одетых в цыганские, но с каким-то странным незнакомым мне налетом времени. Они молча смотрели на меня, однако, страж позвал за собой, он был статен, пластичен, все впечатление портило изуродованное временем лицо. Уже позже я скажу себе: смотри внимательнее и запоминай, какое бывает время, когда у времени есть возможность высказаться; на этом узком пространстве, окруженном высоким и плотным частоколом лежала печать ужаса времени, здесь время словно бы сконцентрировало свою незаметность в обычной жизни. Так вот она какая воплощенная мечта об овладении времени, вот оно какое время, когда ему дают волю, когда это время понимают, когда расходуется конкретно в ясном направлении и постижимом ритме, когда мысли о времени и все процессы, происходящие со временем, овеществлены в лицах, судьбах, пространстве земли и самом времени, которое здесь такое, как хочется этим людям. Они захотели жить в этом году, начиная от прошедшего нового года до начала следующего нового года уже в только 1556 году, и мыслят они сейчас так, как мыслили люди в том, давно прошедшем для нас, обитающих наруже, времени.

Я успел по дороге рассмотреть в глубине двора несколько явно жилых и несколько построек хозяйственного назначения. Там же в глубине, возле забора стояли три легковые машины, начинало смеркаться, я не разглядел марку машин. Жилые постройки были такие же коттеджи, как и этот по ступенькам которого мы поднялись; да, я забыл сказать о трубе, что возвышалась над забором – это была котельная. В прихожей меня попросили разуться и дали шлепанцы, «как дома, заметил я». «Это – мой дом, это у нас такое правило, кто стоит на страже, тот и кормит путников, которые попросятся …» Последнее, что я запомнил перед входом в дом – желтая звезда яркая и обязательно тревожная, горела в синем ночном небе, уже стемнело.