Георгий Осипов - Конец января в Карфагене Страница 18

Свет погас, и через десять минут всем стало ясно — петь никто не собирается, это очередной «Фанфан-Тюльпан» — шпаги, кувшины, оголенные груди… Первой в таком виде с экрана сверкнула юная Салли. Протянутые руки с микрофончиками тут же были втянуты под панцирь, словно черепашьи лапы.

Наверное, Самойлов был самым малолетним человеком в этом кинозале, но ему было совершенно наплевать на декольтированных «англичанок», так же как и на «француженок». Он был разочарован, и ждал, когда публика, гремя сидениями, повалит к выходам, ведь это не тот Том Джонс! Это даже не Дин Рид… Никто не спешил уходить. Самойлов ждал одного — эти люди чего-то совсем другого, ему совсем не нужного. В оцепенении, чувствуя, как болит в колене отсиженная нога, он выдержал обе серии, а по пути домой впервые в жизни серьезно задумался о самоубийстве.

До переезда сюда, в относительно новый район, эти люди проживали по другому адресу — в частном секторе, на Слободке, получая посылки с пластинками от дяди из Америки. Дядя существовал — русский эмигрант, архитектор, и диски Самойлову показывали (это были первые фирменные диски в его детских руках), настоящие американские, только слушать их было невозможно — сплошная классика, ненавистная Самойлову до такой степени, что он знать не желал, «как это прекрасно». Разумеется, он — не своим голосом, а пошептав на ухо мамаше — осведомился насчет «джаза» (так перевела его вопрос она), и ему рассказали, что дядя человек строгих правил, в ответ на такие заказы ответил сурово: музыку черномазых скотов слушают только дегенераты, и пригрозил разрывом отношений.

В качестве курьеза Самойлову показали изданный в Америке краснознаменный хор (лягушек в погонах, добавил он про себя) и какую-то «Всенощную» без обложки — ее удалили на границе, поскольку на картинке был религиозный сюжет. Дело было в позапрошлом году, незадолго до получения этим семейством благоустроенной квартиры в одной из пятиэтажек, откуда покойников выносят по узким лестницам. Ковыряться в классике Самойлову совсем не хотелось, и он поставил на этом адресе крест. Как оказалось, преждевременно.

«Дегенератом», слушающим «черномазых скотов», в этой семье был Серик — младший сын доцента Поздняка. По женской линии мать Полина со старшей дочерью Элеонорой — преподаватели музыки, а батя с сыном — технократы. Люди, с точки зрения жестокого Самойлова, совершенно бесполезные. Он не мог представить, что у Серика водится столь нужная ему музыка. Действительно — студент в берете и немодных очках, не заросший, а слушает и знает в десятки раз больше, чем те патлатые колхозники, что тянули «мыльницы» к экрану в первом ряду кинотеатра «Союз»!

С появлением магнитофона домашние забеспокоились, что ребенок начнет переписывать западный материал за деньги, обогащая разных «чмуров», и в кои веки раз проявили интерес к нуждам «ребенка», договорившись по телефону о сеансе бесплатной перезаписи у «Сержика».

В конечном итоге все (или почти все) оказалось так доступно, хоть отказывайся на полдороге — меняй маршрут, и снова в погоню — за ускользающим дефицитом: паюсной порнографией, стерео-открытками, газовыми зажигалками и трехцветными шариковыми ручками… Все организовать и умертвить — взрослые это умеют. По блату. Чтобы потом годами тебя этим попрекать. Самойлов с недоверием относился к бесплатным вещам. Он любил деньги и не понимал, как так можно?

Сейчас, входя в тесный подъезд (сталинские вдвое просторнее), он тоже не верил, что все получится, он не застесняется, сможет четко изложить свои пожелания, а с ним будут иметь дело как с волевым, вполне грамотным для своего возраста вундеркиндом, а не с капризным малюткой, которому хочется то щеночка, то попугайчиков…

«Дайте мне шанс!» — мысленно требовал Самойлов, одолевая короткие ступеньки, но не слышал в ответ хор одобрительных голосов за своей костлявой спиной.

«О! Да у вас теперь глазок! — воскликнула мать, пропуская вперед топтавшегося на пороге Самойлова. — Ну, где ты там застрял со своим чемоданом?»

Самойлову вдруг захотелось посмотреть в глазок оком обитателя квартиры, он еле сдержался и, быстро сняв шапку, пальто и ботинки, без приглашения направился, повинуясь интуиции, куда ему нужно.

Дверь, ведущая «куда нужно» была прикрыта. Не заперта изнутри, но и не распахнута. Самойлову показалось, что сделано это демонстративно. Забыв в коридорчике магнитофон, он без спроса уселся на диван, словно перед кабинетом врача, и стал разглядывать брусничные шерстяные носки у себя на ногах. В кухне одна тётка предлагала другой просушить рукавички.

«Его там нет! — ужаснулся Самойлов. — Его нет дома».

Ничего сложнее он придумать не мог. Но в столовую, подобно доброй фее, с шумом влетела Элеонора; быстро сообразив, в чем тут дело, она громко произнесла:

«Серж! К тебе гости. Притти янг бой».

Затем артистично приложила ухо к двери, подмигнув Самойлову. Она была в парике. Не дождавшись от брата ответа, Элеонора уверенно выстучала пальцами пианистки «та-та-та-там» из Бетховена, и с укором повторила:

«Серж! Обслужи же молодого человека!»

Прошло секунд сорок, и дверь немного отворилась, повинуясь невидимой руке.

«Чего тебе надобно, pretty boy?» — донесся бесплотный голос хозяина фонотеки.

Он явно нехотя подает признаки жизни, лежа там, где его свалил выпитый после лекции без закуски «мiцняк». Самойлову ясна причина Сережиного затворничества, но теперь он не торопится с ответом.

Сёрик частый посетитель гастронома у них под окнами. Самойлов не раз видел, как юноша хлещет из горлышка вино, преображаясь на глазах у сокурсников, ждущих своей очереди, сгрудившись между киоском и витриной бакалейного отдела, будущий доцент.

«Не теряйте время даром — заправляйтесь «Солнцедаром» — тогда его голос звучал гораздо бодрее, хотя глушили они, конечно, «Бiле мiцне», а не одиозный «Солнцедар».

Крутившийся у открытого окна Самойлов с удовольствием запомнил и позаимствовал эту поговорку у студента, не подозревавшего, что за ним наблюдают.

С утра набухался, как армянин Сутрапьян из анекдота «Съезд советских алкоголиков», и не хочет пускать к себе в комнату, чтобы мы не видели, как ему плохо…

«Сережа всю ночь чертил, помогал с «хвостами» Леночке Черняк, лег спать под утро, — объясняет поведение Сёрика его мать Полина А… Самойлов, кстати, не знает точно ее отчества, кажется, существует два варианта. — Сережа, ну ты нам что-нибудь поставишь?»

Сёрик ведет себя, как Волшебник Изумрудного города, музыку заводит, а сам не появляется — не показывается, если говорить по-мулермановски. Правда, просят его об одном, а он ставит совсем другое. Того же Мулермана вместо западных имен — хулиганит с похмелья. Взрослые довольны, а Самойлов от этого самодурства в ужасе: что сказать — не знает, боится со всеми рассориться. Опасная штука — бесплатные вещи. Не имеющие цены, они подобны миражам и сновидениям — приснилось, померещилось, а второго раза уже не будет — пусто, чисто. Нет ничего! В кинотеатрах бесплатно показывают только голый экран, и правильно делают. Зачем он сюда приперся?!

Недавно этот вопрос, с перекошенной сикось-накось от злобы мордочкой, задавал ему директор школы: «Ты зачем сюда приперся? Какого чорта ты сюда ходишь?» и т. д., и т. п.

После очередной порции унизительной эстрады Самойлов осмелел и, повысив голос, что-то вякнул про Джими Хендрикса, в надежде, что Сёрик его таки услышит. За дверью снова возникла пауза, потом голос оттуда задумчиво, с расстановкой произнес:

«Да… Джими балдеть… умеет».

Как о живом.

Судя по всему, на стационарном «маге» у Сёрика стояла одна-единственная катушка, и содержание записанной на ней программы не устраивало Самойлова абсолютно. С таким же успехом ему могли предложить варенье из разных банок — в знак издевательства, понимая, что он не любит сладкого, или какие-то несъедобные лакомства, которыми так любят закусывать взрослые люди — «огонек», «патиссоны», говоря хозяйке комплименты типа: «Полиночка — вылитый композитор-француз» (Мишель Легран). Они всегда так делают, если не знают фамилию, говорят просто, но с важным видом: «Это старый французский актер». Самойлова душила злоба. Он прикидывал, что можно было бы сломать, вывести из строя в этом доме уверенных в своей безнаказанности обманщиков.

«Ой, Сережа, это же Том Джонс! Не выключай, дай послушать!» — встрепенулась, как сова, Элеонора.

Вместо «ша» она, волнуясь, выговаривала «фа».

Сёрик убавил громкость и, по-прежнему невидимый, уже с нескрываемым презрением откликнулся:

«А… этот кретин… Том Джонс…»

Наконец-то Самойлову хоть что-то понравилось за весь вечер. Не музыка, так слова, прозвучавшие ни к селу ни к городу. Что-то залихватское, какое-то удальство этой безответственной реплики протрезвевшего человека, отозвалось сочувствием в душе Самойлова, измученной тщетным ожиданием чудес от Волшебника, пресловутых «даров» и «выигрышей». Он уже не так сильно жалел, что протелепал полгорода в трамвае, со своим жалким «чемоданчиком». Сёрик как будто подал ему знак, рассчитывая на понимание: «Мне хуево, но это пройдет». За дверью борется с чем-то, ему пока неведомым, хороший человек, презирающий модные оправы и фасоны рубашек. Бухал у них под окнами Сёрик в обычной белой рубашке — без пуговок на воротнике.