Томас Мартинес - Он поет танго Страница 18

Я выписал все эти подробности на отдельный лист в надежде обнаружить знак — что побуждает Мартеля выступать перед старой скотобойней? — однако, перечитав их несколько раз, не смог ничего разглядеть. Альсира Вильяр дала бы мне ключ к разгадке, но тогда я еще не был с ней знаком. Впоследствии она мне скажет, что Мартель стремился возродить прошлое таким, каким оно действительно было, без свойственных памяти искажений. Он знал, что есть место, где прошлое хранится в нетронутом виде — не в форме настоящего, а в форме вечности: то, что было, что продолжает пребывать, останется таким же и завтра; это нечто вроде платоновского первообраза или длительности Бергсона, хотя певец никогда и не слыхал таких имен.

По словам Альсиры, интерес Мартеля к миражам времени возник в кинотеатре «Тита Мерельо», однажды в июне, когда они вместе пошли на два фильма с Карлосом Гарделем, снятые в Жуанвиле[55],— «Мелодии квартала» и «Огни Буэнос-Айреса». Мартель так пристально смотрел на своего идола, что в какие-то моменты чувствовал (это его собственные слова), будто сам он — его второе «я». Даже ужасное качество пленки его не смутило. В тишине кинозала Мартель sotto voce[56] спел дуэтом с голосом с экрана два танго: «Возьму и не верну» и «Молчание». Альсира не заметила ни малейшего различия между двумя певцами. Когда Мартель подражал Гарделю, он был Гарделем, сказала она мне. Когда он хотел быть самим собой, он был лучше.

На следующий день они снова смотрели оба фильма на вечернем сеансе, а выйдя из кино, певец решил купить видеокассету — эти записи продавались в магазине на углу Коррьентес и Родригес Пенья. Неделю подряд он не делал ничего другого, только крутил их в видеомагнитофоне, спал урывками, что-то ел и снова ставил кассету, рассказывала мне Альсира. Мартель останавливал запись, чтобы рассмотреть деревенский пейзаж, кафе тех времен, зеленные лавки, старые казино. Гарделя же он слушал как зачарованный, без пауз. Когда с этим было покончено, Мартель сказал мне, что прошлое в этих фильмах было искусственным. Тембр голосов сохранялся почти в такой же чистоте, как и в записях, переписанных на современных студиях, но все окружающее было раскрашенным картоном, и хотя мы видели картон того дня, когда снималось кино, под нашими взглядами он выцветал, как будто бы время обладало необратимой силой притяжения. Даже тогда, говорила мне Альсира, он не отказался от мысли, что прошлое содержится в неприкосновенности в каком-то месте — возможно, не в людской памяти, как было бы логично предположить, а вне нас, в неизвестной нам точке реальности.

Я ничего об этом не знал, когда отправлялся на скотобойню рынка Линьер в одиннадцать часов утра на следующий день после моей встречи с Валерией. Возле двух грузовиков, нагруженных рефлекторами и звуковой аппаратурой, в ворохе спутанных проводов я разглядел давешних красавчиков из «Ла Бригады» в лаковых ботинках на высоких каблуках. Съемка окончилась, подходить я не стал. Светило ласковое ноябрьское солнце и, несмотря на влажность и на старость, площадь сохранила свою суровую красоту. За арками скотобойни просматривались внутренние дворики и лестницы, ведущие в конторские помещения, школа керамики и муниципальный совет, а напротив висела вывеска Музея креольского искусства, посещать который я не захотел. В центре площади двадцатиметровая башня с часами наверху отбрасывала тень на несколько типуан, таких же, как в парке Лесама.

Хотя движение в этот час было бешеное и автобусы проносились набитые, оставляя за собой шлейф астматических звуков, воздух пах коровами, телятами и влажным лугом. Дожидаясь полудня, я вошел на рынок. Скотные дворы оплетала запутанная сеть коридоров. Несмотря на поздний для такого дела час, своей очереди на убой дожидались две тысячи коров. Грузополучатели исполняли в коридорах неповторимый менуэт, одна из фигур которого выглядела так: они обсуждали между собой текущие цены и в то же время заносили какие-то иероглифы в свои электронные записные книжки, переговаривались по мобильным телефонам и обменивались тайными знаками со своими компаньонами, при этом не путаясь и не сбиваясь с шага. В какой-то момент я расслышал вдалеке звон соборного колокола, призывавшего к завершению рабочего дня, в то время как погонщики переводили коров из одного загона в другой. Я уже видел фильм «Ремесло» и теперь понимал, какая участь постигнет каждое из этих животных — их судьба была предрешена, однако все еще не свершилась, — и это знание повергло меня в жестокое отчаяние. Они уже во власти смерти, думал я, но смерть придет к ним только завтра. В чем заключалась для них разница между теперешним небытием и небытием завтрашнего дня? В чем разница между тем, что я есть сейчас, и тем, что сделает со мной этот город? Это что-то, что происходит со мной в данный момент, и чего мне, как и этим коровам, обреченным на смерть, не дано видеть. Во что превратит меня Мартель, занятый своим собственным превращением?

До полудня оставалось совсем немного, и я ускорил шаг, чтобы вовремя выйти к скотобойням. Если певец заранее условился о месте выступления, его, быть может, будет сопровождать оркестр. На его голос наложится шум грузовиков и автобусов, но я уж постараюсь оказаться поблизости, чтобы его расслышать. Если нужно, я буду ловить его ртом. В те времена Мартель уже передвигался только на кресле-каталке и не был способен оставаться больше часа на одном месте: с ним мог случиться обморок, или конвульсии, или подводили сфинктеры.

Однако без пятнадцати час Мартеля все еще не было на месте. Аромат жаркого, что готовилось неподалеку, проникал на Мясницкую площадь, и меня начинал мучить голод. Я провел бессонную ночь и всего-навсего выпил две чашки кофе в «Британико». Из дверей бара «Овьедо» выходили клерки и матери семейств: у них в руках были пакеты с едой, и я почувствовал искушение перейти улицу и тоже купить чего-нибудь пожевать. Голова моя начинала кружиться, я отдал бы все свои сбережения за тарелку любого мяса, хотя, по правде говоря, я не был уверен, смогу ли проглотить хоть кусок. Я был взбудоражен и охвачен необъяснимой печалью, и у меня появилось смутное предчувствие, что Мартель не придет.

И действительно, я его так и не увидел. Я покинул скотобойни где-то в полтретьего. Я мечтал оказаться далеко от рынка, далеко от бойни и вообще далеко от этого мира. Автобус высадил меня в нескольких кварталах от пансиона, рядом с харчевней, где мне нацедили жидкого фасолевого супа. Я попал в свою комнату незадолго до пяти вечера, бросился на кровать и проспал до следующего дня.

Когда Мартель упоминал о каком-нибудь месте в городе, он никогда не делал это прямо, но я каждый раз обманывался, полагая, что все будет как обещано. Если бы актеры из «Ла Бригады» сказали, что певец собирается почтить память белых рабынь из Цви-Мигдаль, я принялся бы искать его по всем публичным домам между улицами Хунин и Тукуман, где заправляла эта шайка проходимцев, в квартале, ныне очищенном за счет книжных лавок, видеоклубов и кинотеатров. Мне бы, например, никогда не пришло в голову отправиться на угол проспекта Освободителя и Биллингхерст, где в начале двадцатого века находилось подпольное кафе с помостом в задней комнате, на котором женщин, доставлявшихся, словно скот, из Польши и Франции, отдавали тому, кто уплатит большую сумму на торгах. Еще более невероятным показалось бы мне, что Мартель станет петь в доме на проспекте Корралес, где в 1977 году бывшая проститутка Виолета Миллер обрекла на смерть свою сиделку Каталину Годель.

Я дожидался певца на Мясницкой площади, и я его не увидел, потому что он сидел в автомобиле, остановившемся на углу южной скотобойни, вместе с гитаристом Тулио Сабаделлем.

Только в конце января, когда я уже улетал из Буэнос-Айреса, я узнал, как было дело: Альсира Вильяр рассказала мне, что в то утро у Мартеля пошла горлом кровь. Альсира измерила ему давление и обнаружила, что оно упало до уровня пола. Женщина пыталась убедить певца не выходить из дома, однако тот настоял на своем. Он был бледен, у него болели суставы и пучило живот. Когда мы погрузили его в машину, я думала, мы просто не доедем, говорила мне Альсира, но, как ни странно, через пятнадцать минут он пришел в себя. Иногда болезнь пряталась в его теле, словно испуганная кошка, а по временам выбиралась наружу и показывала зубы. Мартеля это тоже заставало врасплох, но он умел унимать свою боль и даже притворяться, что ее не существует.

В то утро мы ехали по шоссе Эсейса, продолжала Альсира, и когда мы уже собирались повернуть на проспект Генерала Паса, боль отступила от Мартеля так же внезапно, как и нахлынула. Он попросил меня остановиться, чтобы купить букет камелий, и сказал, что, посмотрев фильмы с Гарделем, он решил спеть несколько танго тридцатых годов. Перед этим он несколько дней подряд репетировал «Маргариту Готье» — танго, которое его мать напевала, стирая белье. «Для нее это было рефлекторное действие, — объяснял Мартель Альсире. — Она полоскала рубашки, и танго воцарялось в ее теле как незваный гость». Однако этим утром он хотел начать свой сольный концерт «Возвращением», танго Гарделя и Ле-Пера.