Станислав Сенькин - Украденные мощи. Афонскиерассказы Страница 18

Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:

— Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.

Теперь я хотел стать подвижником. Прочитав немало книг о Святой горе, я представлял себе, как спрячусь в одну из этих горных пещер, где сотни лет страдальцы монахи несли свой крест молитвы за весь мир. Может статься, что и я стану одним из этих людей, воином Христовым, бьющимся с демонами в настоящем земном раю, превращающимся в ад во время духовных столкновений.

В своих мечтах я представлял себя сидящим на маленькой скамеечке, в рваном рубище, сосредоточенно молящимся сердечной Иисусовой молитвой. Вот слезы мои падают на земляной пол пещеры, который постепенно превращается в месиво; нетварный свет озаряет мое убогое жилище, превращая его в сияющий дворец благодати. В глубине души я думал, что старец, к которому мы идем, прозрит мое великое рвение и возьмет меня себе в ученики.

Дьякон с забавным именем Африкан и с не менее забавной куцей бородкой прервал мои возвышенные размышления:

— Ваня, все, приехали — это Дафни. Пошли скорее, что-нибудь перекусим.

Мы, наконец, встали на святую афонскую землю, и я увидел нечто среднее между восточным базаром и монастырем. Несколько магазинов предлагали свою религиозную продукцию, и я узнал от дьякона еще одну неприятную деталь, что их хозяева — албанцы.

Затащив меня в небольшое кафе, Африкан попросил меня купить две пиццы и бутылку вина. За столом отец дьякон налил мне стакан и, увидев мое нежелание употреблять алкоголь, состроил презрительную гримасу и настойчиво, даже гневно сказал:

— Надо чтить воскресный день, пей давай.

Пришлось согласиться, мне совсем не хотелось попасть в число нечестивцев. Выпив бокал превосходного сухого вина, я захмелел и осмелел настолько, что спросил моего собеседника:

— Отче, а почему у вас такое необычное имя?

Отец Африкан поморщился и тут же выпалил мне всю историю скороговоркой. Очевидно, этот вопрос он слышал уже не впервой, ответ знал почти наизусть:

— Понимаешь, мой игумен, еще там, в России, начитался духовной литературы и возомнил себя великим старцем, поэтому решил так посмирять братию. Одного назвал Смарагдом, меня вот Африканом, — дьякон грустно задумался и продолжил: — Хорошо, что Гадом не назвал, а ведь хотел, — он тяжело вздохнул, и лицо его опять приняло уже знакомое мне презрительное выражение. — А у самого-то нормальное имя — Херувим.

Я уже пожалел, что задал столь бестактный вопрос, было видно, что для моего гида имя — настоящий крест. Он печально и уже не предлагая мне допил вино и мечтательно закончил тему:

— Ничего, приму схиму, тогда возьму себе имя Афанасий, или еще мне нравится имя Неофит, в честь одного старца великого, — дьякон неожиданно развеселился и толкнул меня в плечо: — Тебе нравится имя Неофит?

Мы пообедали и еле успели на автобус, отправляющийся в столицу Святой горы — Кариес. Само название немного напоминало мне зубную боль, но Африкан объяснил мне, что греки произносят ее название как бы с мягким знаком — Карьес, а в русских справочниках она и вовсе звучит по-азиатски — Карея. Наш старец жил неподалеку от монастыря Кутлумуш, который находился на окраине Кариеса.

…Наконец, мы вышли на узкую тропинку, ведущую к келье старца; я сосредоточенно молчал и старался не обращать внимания на болтовню Африкана, который на этот раз роптал на румын, селящихся во всех расщелинах и вместо молитвы и безмолвия ходящих по святогорским «панигирам» — престольным праздникам. Сам же мой гид не считал себя обыкновенным бродягой и постоянно подчеркивал, что несет подвиг «сиромашества» — странничества и нищеты. Я же шел и молился, чтобы Господь открыл мне мой путь. Погрузившись в мечтания, я вновь представил себя в грязном рубище, проливающим слезы за мир. Эти представления настолько меня захватили, что я прослезился и на самом деле. Африкан недоуменно просверлил меня своим острым взглядом и остановился около аккуратного маленького домика, возле которого группировались молчаливые стайки паломников.

— Все, пришли, геронта Гавриил, слава Богу, сегодня принимает.

Мы дождались своей очереди и, неловко озираясь по сторонам, вошли в келью. Это была приятная, увешанная иконами избушка. Отец Гавриил был небольшого роста, имел приятное благообразное лицо с маленькой жиденькой бородкой. Он жестом указал нам на стулья и пригласил к разговору. Африкан немного переговорил со старцем по-гречески и представил меня. Я кивнул и решил поприветствовать отца Гавриила на родном языке. Тот оценил мою вежливость и что-то спросил. Африкан толкнул меня локтем в бок:

— Старец спрашивает, откуда ты.

— Из Москвы.

Дьякон достаточно бегло говорил по-гречески, и я уже не жалел, что нанял его как переводчика.

— Скажи старцу, что я хочу стать монахом.

Африкан передал это старцу, и они о чем-то стали переговариваться. Затем он обернулся ко мне и быстро сказал:

— Отец Гавриил спросил о твоем семейном положении, и я сказал, что ты был женат и имеешь сынишку.

— А он что?

— Говорит, что тебе лучше вернуться к жене и подымать сына.

Я не верил своим ушам!

— Что-что?! Отец Африкан, скажи ему, что у меня серьезное намерение посвятить себя всецело Богу.

Дьякон вновь пустился в словесные рассуждения со старцем, который махнул на меня рукой, как мне показалось, с презрительным видом.

— Слышь, Ваня, старец сказал, что если у тебя на самом деле серьезные намерения насчет монашества, то ты подождешь, пока сын вырастет, и только потом, отдав все мирские долги, ты уже можешь идти в монастырь. А если ты первое благословение принимаешь в штыки, то и потом слушаться не будешь. Прям, как я! — Африкан ткнул себе в грудь пальцем.

Я был сильно разочарован таким ответом и даже, честно говоря, принял нечистые помыслы против старца — уж не в прелести ли он? Неужели он не прозрел, как в моем сердце горит любовь к монашеской жизни? Хм? Очень странно! Взяв у старца благословение, я вышел из келий, а Африкан остался еще посоветоваться.

— Ну, и как мне сейчас поступать? — спросил я своего гида, который улыбался и, по всей видимости, был доволен своим посещением.

— Как-как, езжай домой, к жене и ребенку, старец же тебе все сказал, — Африкан положил мне руку на плечо. — Пойдем в магазин, возьмем пирожков…

— Подожди-подожди, так что, мне нельзя в монахи?

— Можно, чудак! Вырастишь детей и приезжай обратно, а я к тому времени, даст Бог, стану в Пантелеймоне игуменом, — Африкан пытался ободрить меня. — Поставлю тебя в монастыре вторым эпитропом[9]. А может быть, и первым, смотря как будешь себя вести.

Мы пошли ночевать в Андреевский скит, где нас очень гостеприимно приняли, — Африкан сказал, что при новом настоятеле здесь стали поселять всех без исключения, не спрашивая, есть ли у паломников димотирион[10]. Братья в скиту молодые и работают по десять часов каждый день, даже в дни, помеченные в календаре как бдение.

— Монашеская жизнь достаточно трудна, отец, — Африкан высокомерно посмотрел на меня, — так что подожди пока, поживи в миру.

Мы послушали вечерню и пошли на трапезу. Постепенно я смирился и решил принять слова старца как волю Божью.

После трапезы мы, сытые и уже довольные, двинулись на повечерие. Мы вошли в большой храм и, благоговейно крестясь, стали прикладываться к иконам. Я думал, как мне позвонить жене и примириться с ней, не теряя собственного достоинства. Улыбаясь, я вспомнил того монаха, что читал на кухне акафист Матронушке, и спросил отца Африкана:

— Неужели на Афоне никогда не было ни одной женщины?

— Что? Посмотри сюда! — дьякон с негодованием указал мне на русскую большую икону Владимирскую. — На Афоне всегда была и будет только одна женщина — Матерь Божья!

Начиналось повечерие, где, как всегда, читался параклис[11], и мое сердце пело вместе со псалтосом: Иперагия Феотоке, сосон имас — Пресвятая Богородице, спаси нас.

Солнце садилось за Афон, лаская лучами верхушки кипарисов, и моя душа, впервые за долгое время, обрела покой.

Туман над Афоном

Логово дикого зверя и жилище монаха Сергия обладали рядом схожих черт. Первое сходство — удаление от других келий, другое — необжитость, третье — хозяин, подобно зверю, всегда убегал, если к нему приходили посетители. Его дикость имела своим истоком не человеконенавистничество, но великую любовь к Богу и всему живому. Подобно Арсению Великому, которого отец Сергий имел примером для подражания, афонский монах бегал людей. Его затвор, изолируя сознание от внешнего мира, открывал ему внутренний, о котором говорил Господь: «Царство Божие внутрь вас есть». Чем меньше было пространство его обитания, тем больше все существующее наполнялось духовным, необычайно богатым содержанием. Бывало, любовь Божия била ключом прямо из глубин сердца, тогда его тесная келья казалась настоящим дворцом, построенным премудростью Творца из сияющих кирпичиков благодати.