Анатолий Ливри - Ecce homo[рассказы] Страница 18

— А что, если кто родится глухонемым и слепым, без рук и без ног?

— В таком случае, Анатолий, лучше и вовсе не родиться! — и сипел за стеной на разные лады безумный астматик Би–би–си.

Ты тоже был свидетелем этой поры, высунувши морду из–за туманного мыса Николиного локтя. Алюминиевое чрево часов булькало сожранными секундами. Мой взор неводом ходил по спальне: запутается в нём Николина туфелька из беличьего меха; достану я её, осмотрю, попробую на зуб, брошу и провожу оком на зыбкое дно. В такие минуты мой взгляд цеплялся за Николь крючком, сначала за висок, тикающий своим чутким механизмом, затем за грудь, которая уже уставилась на меня загоревшей рожицей, словно страдающий базедовой болезнью Александр с фрески на одноперсевую лучницу. А затем я проникал вглубь, под кожу (ты от любопытства всё забавнее закручивал свой хвост) и разглядывал вызревающего там ангела, хрупкого, нависающего над бездной в жестоком приступе начинающейся акрофобической истерики — только подтолкни — упадёт.

Так прошло три шелковистых года.

Тысяча и одно утро вскакивания с этой постели; тысяча и одна жаркая ванна — чтобы хорошенько размягчить буквенный ком да подманить его к кончикам пальцев правой ладони; тысяча и одна пахота пером по листу — вкривь и вкось, точно запряжённый богом буйвол джунглей! Тысяча и одно послеполуденное скольжение вверх по тропе, когда кожей пяты ощущаешь каждое систолическое содрогание сердца планеты — подчас я внезапно останавливался, с огненными икрами, с артериями мозга разрывающими череп взрывами своего дифирамба, и поднимал лицо к червонным маковицам берёз, населявших бывшую нейтральную полосу межрубежья. Сей же миг оттуда, точнёхонько мне в глаз, падала весенняя слеза, а костяшки моего кулака тотчас размазывали этот дар по глянцевой после бритья в Медеевой лоханке щеке.

За эти три года кожица Николь стала так тонка, так прозрачна! Ангел под ней оперился. Уже смущённо посматривал он по сторонам, прикрываясь от слишком яркого света крылом. Уже переплетал он от нетерпения ноги и упирался стальным пуантом в Николину пяту, розовую от ремешка сандального ошейника.

И как просто пролез Нечистый под эту кожу! Как молниеносно разорвал хрупкие крылья! Как запросто утвердился своим бронированным задом на клочьях ангельского тела — того самого, что я! я! понимаешь ли, зверёк, я! — по частям спустил с райских рейнских холмов и слепил моим семенем. Это произошло мгновенно, словно удар в сонную артерию ребром ладони инструктора израильского спецназа в Негеве — ррраз! — и вот он уже скользит, с неумолимой точностью уклоняясь от виртуальной траектории автоматной очереди к новому противнику с пластмассовым лезвием в безнадёжно сжатом кулаке.

И я ясно видел, как это исчадье ада — помесь волчицы с лисом — выглядывало из–под кожи моей жены, скалило с сатанинским бесстыдством зловонную пасть да запускало когтистые лапищи оборотня в Николину пипку.

Лучше было не смотреть на это! И я отводил взор. Брал Николь за безымянный палец и, не отрывая от него ни глаз ни губ, спрашивал: «Ты ли это?» Тотчас её ладошка замирала и леденела, словно кто–то изнутри вставлял в неё свой пятипалый член. Я поднимал взор — медленно–медленно — к лицу Николь. Она сей же час принимала томную писательскую позу, упёршись перстом в висок, отчего её бровь становилась шаляпинской, а око — монгольским. А сквозь её кожу — да так, что у меня на шее вставал дыбом пух, — оскаливалась смердящая пасть и отвечала мне задушевным голоском Николь, чьи губы в этот миг превращались в отражение губ оборотня, собирая всё–таки и абсорбируя своей внутренней опалённой стороной дьявольское зловоние, и отдавая мне выкуп за убийство — тошнотворные ароматы клубничного чевингума.

Помнишь, как это было? Ты тоже конфузливо отводил взор и сваливался на бок. Дай–ка я сниму с твоей лапки волос. Сюда его, в братскую могилу за изголовье кровати. А теперь прижмись ко мне попкой. Как я учил. Зажмурь глаза; ухо — сюда, под одеяло. Пусть веки отяжелеют, как у карлика из первой знаменитой сказки Ливри. А самое главное — не гляди дальше пустыни, вон того последнего бархана, который я шевелю пальцами ног. Из–за него приближается Николь. Чуешь её дыхание? Вот её кисть положила (и мгновенно исчезла) в оазис спортивную сумку — бирка «Freitag» окунулась в озеро, плеснула водицей на пальмы, на мулаток с дорийским профилем и смыла их.

Осторожно! Когда Николь ляжет, то пусть наш взгляд разобьётся о её кожу, расплывётся по ней, словно по морщинам президента с влажными от демократического таинства ладонями. Ведь подчас чтобы выжить, надо перестать быть самим собой: проникновеннооким преступником и нежной плюшевой игрушкой — и тогда эпидерм Николь вдруг достигнет толщины лат и скроет собой шакалью образину.

Подвинься–ка, прикурни меж двух подушек, прижми щёку к пёрышку. Не уколись только! Не волнуйся, посмотри–ка лучше, как пальцы Николь прогнулись, опершись на коричневый горизонт. Другая её ладонь дёрнула сумку за шиворот, стёрши с нашего оазиса пару последних аистиных силуэтов, извлекла из сумки пакет и кинула его на караванный путь. Он ухнул, словно республиканское ядро посреди вендейской деревни, и посыпались из него на песок розовые, жёлтые, салатовые леденцы. Колено Николь, полнолунное, с лунными же пятнами (не гляди, не гляди, что там под ними!) раздавило постельный горизонт. Леденцы скатились в провал и окружили колено. Николь стала подбирать их одного за другим. Её зубы принялись крушить то, что обычно сосут. Слушай же это чавканье: будто выступает в плясе хмельной тролль с флейтой и моцартовой кудрёй. И не смотри сквозь кожу Николь. Не перегибай взгляда за наш с тобой небосклон. Бери пример с меня, не двигайся, задержи дыхание!

*****

Николь перепрыгнула через горизонт.

Молча.

Оказалась вся передо мной.

Голая.

Клубничный пузырёк–невидимка взорвался за её нижней губой. Тотчас плачущий, рвущий когтями свою грудь Толичка (из той, совсем другой, ещё ненаписанной сказки!) кинулся на звук взрыва по минному полю, а ему на лицо падали куски пузырькова тела. Настоящий же Толичка лежал, свернувшись кренделем.

И ждал.

*****

Некий зачарованный воин идёт в азиатские горы. Людей пострелять и себя показать. Потом возвращается он домой, закалённый в битвах (если, конечно, помилуют его бомба–дура да СПИД-молодец), и с презрительной ухмылкой Харниша — Мгновение-Повремени принимается врезаться в мягкие чресла цивилизации, оставаясь недоступным её привыкшим к йогуртам зубам. Я же, с самого раннего отрочества, с той (ежели верить телеэкранам) черно–белой поры, прошёл ещё большую закалку.

Ни один Аякс не выдюжит и половины мук сумасшествия, на которые способен я. Ни один востроглазый Лаид не осилит и трети моих страданий, ибо не научился он отключать руки, кожу, слух, бёдра, не научился он ограждать эпицентр боли китайской стеной безразличия. Например, рассматривать финку, застрявшую в предплечье, как извивания рекламы на колоссальном стенде: Ксенофан, Анаксимен, Фалес, генуэзский парус, а всё вместе — бюро путешествий «Илиада». Приходите к нам! Не пожалеете! Турфирма «Илиада»! Здесь вас ограбят, изнасилуют ваших дочерей, продадут в рабство ваших жён, перережут вам глотку и напоследок привяжут ваш труп к колеснице, да — жги! жги! жги! — по малоазиатским просторам! Итак, не забудьте! Бюро путешествий «Илиада»! Всё это, зверёк, я постиг здесь, не вылезая из–под одеяла. Потому–то я и учил тебя, как прятаться, как закладывать за ухо кусок верблюжей шерсти и смеживать веки. Попробуй! Иногда, конечно, придётся тебе выскакивать наружу и легко, как мальчонка–иудей, побеждать исполинского палестинца — только задрожит перед схваткой правая лапка. А затем снова сюда, очищаться от кровушки, переходить из многолитрового количества Давида в табунно–талантное качество Соломона. И никакая боль тебя не возьмёт, никакая боль, никакая…

Не срывай с меня одеяло!

А–а–а! Я гол. Куда теперь спрятать ухо? Как приложить мир к глазу? Что ж, буду глядеть на тебя, зверёк, да на её руки. Я и это умею: выключать образ, дробить его взором на части, — куда уж до меня здешнему Василиску!

Никогда не думал, что в спальне так холодно. Мне бы твою шерсть! Негритёнок, которому снится полюс, — всё равно какой! — вдруг взял да и очутился там. Такое нежное, белое (если глядеть с Гамбийского берега) внезапно стало жечь ступню — где ты, Трофим–пастух, со своими лаптями!

Почему негритёнок? Однажды, в Африке, лев зашёл в мою палатку. Лезвие. Кровь… Что я несу? О Fortuna, velut Luna… Опять лакуна. Заполняй, заполняй её, сатириконовый гений. Пляши, пляши, Фортуната!

Приступаю ещё раз. Итак, однажды, в Африке, где–то в сенегальской саванне мимо меня прошёл негритёнок. Он едва касался ступнями земли и нёс на себе столько анчаровых стрел, что казался одновременно и птицей, и скорпионом. Потом он поворотился ко мне и словно булыжником из пращи выпустил в меня словом «снег». Тогда я понял, что я тоже негритёнок, рыжий негритёнок, с бородой Святого Николя — такой может померещиться, если годовалый Лабрадор побежит к тебе навстречу с белым пакетом в зубах.