Алекс Тарн - Летит, летит ракета... Страница 18

— Му-у-а…

— Вот тебе и “му-а”… Значит, надо ночи ждать, осторожненько, да втемную. На сколько со всеми этими заморочками можно продвинуться, как ты думаешь?

— Ма-ммм…

— Хрена тебе “ма-мм”!.. Два метра максимум! Два жалких метра! Эдак я от старости помру, пока доберемся… — Хилик гневно сверкнул глазами. — Только не дождетесь! Сколько не мешайте, не дождетесь! Хилик Кофман свое дело знает… Хилик Кофман…

В дальнем конце подвала что-то зашуршало, затем колыхнулась висевшая там грязная занавеска и из-за нее показалось круглое невозмутимое лицо Чука. Таиландец выволок в подвал большой, туго набитый мешок, потянулся, зевнул и снова шагнул за занавеску.

— Во, видал? — сказал Хилик. — Мешками таскаем…

Он усмехнулся и почти заговорщицки подмигнул.

— Хочешь, небось, посмотреть, да? Хоть одним глазком, да? — Хилик погрозил Меиру пальцем. — А-а… все хотят… Я еще никому не показывал. Никому. Никто не знает. Теперь ты вот узнал. Но это ничего… ничего… Ты ведь никому не расскажешь. Мертвые, они парни молчаливые, даже если пацифисты.

— Мм-м-м! — отчаянно запротестовал Горовиц.

— Отставить мычание! — грозно скомандовал Кофман.

Он одним движением вздернул своего пленника на ноги и подтолкнул к занавеске.

— Смотри!

Грязная материя отодвинулась в сторону, и глазам Меира предстало большое, в человеческий рост, отверстие и прочерченный длинным пунктиром лампочек коридор туннеля.

РАЗВИЛКА 4

Ах, Хилик, Хилик… Иехиэль Кофман, сын неистовой Розы Лихтенштейн и, скорее всего, Мордехая Варшавского по прозвищу Мотька-Мотыга! Старый жилистый фермер, единственное уцелевшее дитя прежнего, давно уже ушедшего Матарота!

Я ставлю здесь эту развилку исключительно с целью познакомить вас поближе с этим странным по нынешним временам типом. Теперь таких уже не рождается, а те, что были, стремительно вымирают, как мамонты. Как правило, они и внешне похожи на мамонтов — такие же здоровенные, косматые и совершенно не желающие меняться в угоду глобальному потеплению… или что там губит их на этот раз?

Кто-то скажет: какого черта тогда нам знакомиться с этим мамонтом в объеме, превышающем сюжетно-бюджетные нужды? Зачем тратить время-деньги на тупиковую ветвь развития? И этот кто-то будет абсолютно прав. Меньше всего мне хочется морочить голову действительно занятым людям. Вообще говоря, нужно поблагодарить их уже за то, что они добрались до этой, четвертой развилки. Часа полтора, небось, угрохали, а то и два? Страшное дело… Так что, во избежание излишних потерь, занятые люди приглашаются сразу проследовать к месту, озаглавленному

До свидания, дорогие, до свидания…

А теперь, когда действительно занятые люди ушли и не слышат, скажу вам по секрету: они обязательно вернутся. Потому что действительно занятый человек больше всего на свете боится, как бы чего не пропустить. Собственно, этой, чисто вратарской заботой, он в действительности и занят. Заботой и связанными с нею стараниями. А вот, кстати, они и возвращаются…

Здравствуйте, дорогие, здравствуйте…

Итак, вперед, в тупик.

Младенец, получивший имя Иехиэль Кофман, родился на второй год после основания поселка Матарот. Его первый крик слился с адским грохотом огромной войны, закономерно увенчавшей тогда самые благие человеческие намерения. Век гуманизма увлеченно перемалывал в одной гигантской мясорубке и благоглупых пастырей, и несчастную обманутую паству.

Но так уж получилось, что Страна находилась в стороне от главного конвейера по переработке живой человечины в неодушевленное, хотя и вполне органическое удобрение. Поэтому здесь верили в красивую сказку существенно дольше, чем в уже удобренных землях. Основатели Матарота твердо намеревались сбросить с себя буржуазные оковы частной и личной собственности, жить светлой коммунистической общиной, возделывать землю своим трудом и напрочь искоренить в своей среде какую бы то ни было эксплуатацию. Собственность и эксплуатацию они ненавидели настолько, что избегали произносить эти слова вслух, а когда такая необходимость все же возникала, говорили просто “С” или “Э” и ужасно кривили при этом свои большие и без того не слишком прямые носы.

В соответствии с принципом полного искоренения С, они презирали семейные узы, а тела членов общины рассматривали как инвентарь, пригодный для всеобщего пользования во время, свободное от сельскохозяйственной работы. Поскольку инвентарь здоровенного рыжего Мотьки-Мотыги пользовался особенной популярностью, то логично было бы считать отцом ребенка именно Мотьку, хотя уверенности в этом нет никакой.

Имена и фамилии матаротские младенцы получали методом случайного тыка. Дежурный по конторе брал свежую газету, зажмуривался и наугад тыкал пальцем в страницу. Затем он открывал глаза, записывал ближайшее к пальцу имя и повторял процедуру для фамилии. Иехиэль Кофман оказался гибридом ортодоксального религиозного авторитета и спортивного обозревателя.

Таким образом, своего отца Хилик Кофман так и не узнал. Впрочем, довольно долго не знал он и своей матери, поскольку, едва родив, она немедленно вернулась на полевые работы. Детей в Матароте выращивали таким же коллективным способом, как и кукурузу. Коммунары не видели никакой причины, по которой то, что хорошо для культурного злака, может оказаться плохим для молодой коммунистической поросли. Дабы не культивировать в детях вредной собственнической привязанности, воспитательницы постоянно менялись. В результате маленький Хилик их почти не различал, кроме, разве что, одной, по имени Роза, которую страстно ненавидел за то, что она постоянно его шпыняла, посылала на самые грязные работы и вообще вредила, как могла.

Позднее, когда Хилик подрос уже настолько, что стал активно интересоваться женским инвентарем, Мотька-Мотыга предостерег его от возможного использования для этих целей Розы Лихтенштейн.

— Вот еще! — презрительно фыркнул пятнадцатилетний Кофман. — Сдалась мне эта вредная старуха!

— Вредная-то она вредная, но не такая уж и старуха, — улыбнулся опытный Мотька. — Тридцать шесть, самый сок. Но дело, товарищ, не в этом. Роза твоя мать.

— Мать?! — поразился Хилик. — Да она ж меня терпеть не может!

— Потому и не может, что мать, — объяснил Мотька. — Боится выделить тебя проявлением чувства С, ну и перехлестывает малость. В таких делах, знаешь, лучше перестраховаться, чтобы товарищи чего плохого не подумали. Ты не переживай: другие матери такие же. А иначе-то как?

Хилик Кофман кивнул, признавая несомненную логику этих типично матаротских соображений. Иначе и впрямь никак. Только позволь себе проявить С — тут же скатишься к Э…

Так или иначе, но мать навсегда осталась для Хилика олицетворением самого враждебного и неприятного существа, какое только может встретить человек в бытность свою маленьким и беспомощным. Зато со своим предполагаемым отцом Мотькой-Мотыгой он очень сдружился. Случалось, что они на пару пользовали один и тот же женский инвентарь, и тот даже не замечал разницы. Дружба в коммуне поощрялась, ибо способствовала повышению производительности общественно-полезного труда.

Но это дружба, а вот свою первую любовь Хилик встретил еще в трехлетнем возрасте, когда был признан достаточно большим, чтобы питаться в общей столовой. Этот день он запомнил на всю жизнь. Стояло жаркое летнее утро; взрослые к тому часу уже давно работали в поле. Дежурная воспитательница — а ею оказалась как раз вредная Роза Лихтенштейн — рассадила за столом пятерых младших детей, но кашу раздавать не стала, а вместо этого подошла к окну, задернутому, в отличие от прочих, плотной кумачовой занавеской.

— Товарищи! — сказала она, обращаясь к детям. — Вы уже взрослые и многому научились от других, более старших товарищей. Вы уже знаете, что есть вещи обычные, есть важные и есть очень важные. А есть и…

Роза сделала паузу и взмахнула руками, как дирижер матаротского хора.

— Архиважнейшие! — картавым хором ответили матаротские малыши.

— Правильно! — подтвердила Роза. — То есть, те, которые мы любим огнем наших горячих сердец. И их пока что всего…

— Две!

— И это…

— Труд!

— Это раз! — Роза загнула палец. — А еще?

— Трудящие всех стран! — вразнобой прокричали трехлетки.

Роза Лихтенштейн поморщилась.

— Товарищ Кофман! Ну почему ты никогда не попадаешь в такт вместе со всеми?

— Я попадаю… — робко пролепетал трехлетний “товарищ Кофман”.

— Слышу я, как ты попадаешь! — сдвинула брови Роза и, помолчав для значительности, продолжала. — Товарищи! Сегодня вы познакомитесь с третьей и последней архиважнейшей вещью. Самой главной из всех!