Романо Луперини - Ивы растут у воды Страница 18

Во время уикенда он вел себя как примерный муж, брал напрокат машину и ехал навестить канадскую девушку, вдоль реки Утауэ; или, реже, она сама приезжала в Торонто на автобусе. Но остальную часть недели ему не удавалось заставить себя меньше думать о японке. Он должен был запретить себе это, перестать смотреть на нее на лекции, должен был сидеть дома и читать, заниматься. Ему не хотелось разочаровывать маленькую девушку из Квебека, повторять ситуации прошлого, метаться между двумя женщинами.

Тогда он поднимал трубку и звонил ей. «Как поживаешь?» — спрашивал он. «Так себе», — отвечала она. Голос звучал издалека, отделенный плотной, непроницаемой завесой. «А работа? А родители?» «Так себе», — повторяла она. Он уныло клал трубку. Надо было увезти ее отсюда, привезти в Италию.

Последние стаи уток-крякв проносились в вышине на фоне облаков и проблесков небесной лазури, пролетали обширные пространства больших озер, мигрируя, между небом и землей в сторону Южного Креста. Бабье лето закончилось. Но парки все еще стояли желто-красные. Сухие листья сворачивались, отрывались от ветвей кленов, устилали мягким ковром тропинки и лужайки. По утрам их жгли, и от высоких куч поднимались черные столбы дыма. Начинались затяжные дожди, скоро должен был выпасть первый снег. На Рождество он собирался уехать в Италию с канадской девушкой и сделать попытку жить с ней вместе.

Все более безжалостные, черные белки вытесняли рыжих, преследовали их до самого края парка, они выскакивали на дорогу и попадали под колеса автомобилей, превращаясь в пятна крови, костей и шкурок, растертые, расплющенные колесами на асфальте.

По ночам он видел во сне жену и девушку, с которыми, ему казалось, он расстался навсегда. Когда он просыпался, у него тянуло под ложечкой. Значит, все повторялось?

Он ходил в университет, закрывался в своей комнате, ждал начала лекций, глядя из окна, как северный ветер подметает лужайку перед библиотекой, как студенты преподаватели белки быстро пробегали, спасаясь от холода, как вереница курильщиков терпеливо стояла ногами в снегу у входа.

Иногда стучалась девушка-японка, улыбалась, садясь перед ним, открывала компьютер, просила рекомендательные письма для получения стипендий, показывала исследовательские проекты, работы для исправления. Пастельные цвета тканей — розовый, голубой, салатный — подсвечивали потаенную впадинку подмышки, кожу шеи и затылка, который то прятался, то приоткрывался из-под волос, белизну ноги, сверкавшую в разрезе. Как противиться блеску загорающихся глаз, приглашению ленивой чувственности, проникающей вглубь тебя…

О, сани фильма «Очи черные»[21], бегущие по широким заснеженным просторам, и Марчелло Мастрояни, который стоит в них во весь рост, поет, смеется, машет рукой, щелкает хлыстом, счастливый, что нашел прекрасную русскую женщину, любовную страсть, Кармен! И убогая капитуляция, возвращение в дом жены, печальная победа долга и расчета. В темноте зрительного зала тоска берет его за горло, подталкивает к решению, пока он чувствует с мучительной тревогой, как девушка-японка дышит рядом, локтем к локтю, угрожая его будущему или, возможно, спасая его. Когда они встали в толпе выходящих с сеанса людей, в коридоре он ее спросил: «Хочешь пойти ко мне домой?».

После любви, в кровати, он смотрит на нее, слегка проводит рукой по обнаженной изогнутой спине. Почему не выбрать ее? Она такая мягкая, гибкая, такая сильная и нежная, такая хрупкая. Почему не жить с ней?

«На Рождество я возвращаюсь к мужу, в Соединенные Штаты», — говорит девушка-японка. «Но почему?» — спрашивает он. «Ты должен понять это, — улыбается она, смотря на него снизу вверх, слегка кивнув головой, — ты тоже связан с другой». «Правда», — вынужден признать он, невольно вздрагивая от внезапного приступа тревоги. Чем больше она поддается ему, такая мягкая, уступчивая, тем больше остается самой собой и ускользает от него, желанная, неприступная, невинно готовая ранить его, отдать уже решенному будущему.

Она встает обнаженная, ставит компакт-диск в проигрыватель, начинает звучать музыка, а она пока говорит по-японски по сотовому телефону, набирает что-то на электронной записной книжке.

За день до возвращения в Италию он захотел проводить ее на машине на другую сторону большого озера, где жили ее родители и ждал муж. Порывы снега и ветра с силой ударяли по автомобилю. Он вел, огорченно сжимая ее маленькую руку. Он не понимал, почему ему так больно. Время от времени звонил сотовый телефон, она отвечала то по-английски, то по-японски, то по-итальянски. Они подъехали к площадке перед домом, утопающем в белом снегу. В окнах горел свет, виднелись разноцветные огни и ветви большой рождественской елки. Они обнялись. Но она была уже далеко, как бы уже внутри тесного и теплого семейного круга в доме, ожидавшем ее.

Он остался в машине один. Спине было холодно. Автострада шла вдоль озера, огибая его. Колеса тонули в жидкой снежной слякоти. Вода повторяла собственные монотонные удары о берег, то приливая, то отливая от берега.

Глава третья

Он был в Италии, когда разразилась Война в Заливе. Испуганные люди штурмовали супермаркеты, скупая макароны, рис, мясо, чтобы набить холодильники. Эксперты ЦРУ, генералы НАТО, специальные корреспонденты сменяли друг друга по телевизору, занимали все каналы, сравнивая захват Кувейта с захватом Польши и аннексией Австрии Гитлером, оценивали военную силу Саддама, действия отборных войск гвардии диктатора, число и оснащенность его дивизий, число ракет земля-воздух, которыми он располагал. Армии Запада, во главе с Соединенными Штатами и Англией, но также и Франция, Германия, Италия, Россия, даже Марокко, Тунис, Египет мобилизовали воздушный и морской флот, послали контингенты войск наземных и военно-морских сил. Большие американские авианосцы переместились из Тихого и Атлантического океанов в Средиземное море, в Красное море, в Черное, нагруженные ракетами, самолетами, «умными» бомбами. Телевидение показывало следы ракет в небе Багдада, белые вспышки взрывов в ночной темноте, яркие выбросы огня зенитной артиллерии, пожары и руины зданий, бедных людей на базарных площадях и вокруг воронок от взрывов, умирающего баклана, покрытого черной нефтяной жижей, разлившейся по морю.

Главнокомандующий, генерал Шварцкоф, появлялся в военной форме, благосклонный медведь, улыбающийся, металлической палочкой в руке он показывал направление удара, мост, который надо было взорвать, маленький кружочек на карте, который потом становился самым настоящим мостом, с проезжающим по нему автомобилем. Пока ракета ищет цель, удастся ли автомобилю вовремя уехать? «Счастливчик, успел!» — довольно восклицает медведь-боров, пока мост взлетает в воздух, распадаясь на бесконечное число обломков, и все увлекаются новой лотереей и болеют за неизвестного автомобилиста и «умную» бомбу.

Ночью ему приснился отец девушки-канадки с лицом медведя-борова генерала Шварцкофа, которое злобно ухмылялось. Во сне он входил в гостиницу, за ним, как ему казалось, он видел пару, растаявшую в темноте. В комнате была двуспальная кровать и односпальная. Он выбрал односпальную, и в это же время незнакомая женщина, серьезная, сердитая, улеглась рядом с ним. Должно быть, он начал обнимать ее, целовать, что-то делать, но чувствовал себя неловко, тревожился, боялся, что другая пара войдет в комнату и займет соседнюю двуспальную кровать. Вдруг он увидел, что из-за оконной занавески за ним следит человек, это был отец девушки из Квебека, но с лицом медведя-борова и колючими холодными глазами.

Во времена Вьетнама все было ясно. В мире было две противостоящие друг другу силы: с одной стороны, американский капитализм, с другой — крестьянское население, которое хотело коммунизма и национальной независимости. Было естественно встать на сторону вьетнамцев, Хо-ши-мина, крошечной крестьянской девушки, держащей в руках ружье и толкающей впереди себя огромного морского пехотинца в маскировочном комбинезоне и с поднятыми вверх руками. Теперь все изменилось, добро и зло завязались в один узел, слились в непристойный оксиморон. Один образ мыслей преобладал в мире и объединял богатых и бедных, угнетателей и угнетенных, покупателей и продавцов нефти. Уже невозможно было принять ту или другую сторону. Возможно, он тоже ненавидел генерала Шварцкофа только потому, что тот был образом власти, силы, жестокости мужского господства, и никакая Шехеразада не могла очаровать и облагородить его.

Он был в Соединенных штатах в день победы. Двести тысяч погибших с одной стороны, сто тринадцать, с другой, почти все — жертвы инцидента в тылу. Солдат Саддама теперь по телевизору показывали в сандалиях на босу ногу, беззубыми, с ввалившимися от голода щеками, с поднятыми вверх руками, только что бросившими устаревшие ружья. Или же показывали горы трупов, вывозимых штабелями из пустыни между металлическими листами грузовиков. По случаю победы Америка была украшена флагами. Генерал Шварцкоф, герой войны в заливе, дефилировал в Вашингтоне под дождем из лепестков роз.