Геза Чат - Сад чародея Страница 18

ПРЯНИЧНИК ШМИТ

(1912)

Убийство

Перевод О. Якименко

С Белой Гечё, сыном баснословно богатого Золтана Гечё, я встретился в вагоне-ресторане скорого поезда. Мы оба были очень рады встрече.

— Куда направляешься? — поинтересовался я.

— В Пешт, там и останусь. Дома больше не могу.

— С отцом?

— Да, мы с ним постоянно воюем, понимаешь… из-за поденного труда и прочих подобных вещей.

— Старику, конечно, не нравится социализм.

— Хуже всего то, что я сам социалист.

— Наследнику поместья в пятьсот хольдов не пристало такими вещами заниматься.

— Но теперь есть и другие причины уехать из дома.

— Какие причины?

— Ты разве не слышал про мою историю?

— Нет!

— Что ж, приятель, ты смотришь на убийцу.

— Да ты что!

— Все так и есть. Я убил человека. Как просто произнес, чувствуешь? И как чудовищно просто это у меня вышло! Послушай только.

Дело было двадцатого июля, две недели тому назад.

В полночь я улегся в кровать. Но уснуть не мог — болела голова. Час, не меньше, ворочался с боку на бок, вдруг доносится звук, будто что-то пилят. Услышал я его случайно — на секунду прижался больной головой к стене. Тогда-то и распознал характерный шум. Отодвинул ухо от стены — ничего не слышно. Опять придвинулся к стене — снова те же звуки. Явно возится кто-то в конце веранды! Лежу, жду, когда собаки залают, но они голос не подали, и я успокоился.

Ты меня знаешь. Я человек нервный и, следовательно, трусливый. С отцом из-за этого не раз возникали неприятности. Ему казалось, если он сангвиник, то и я унаследую от него храбрость, как семейный герб. В общем, трус я. Но когда через какое-то время снова услышал те самые звуки, решил-таки самостоятельно разобраться с этим таинственным делом. Если честно, другого выбора у меня и не было, поскольку верхний дом, где спали остальные члены семьи, находится, как минимум, метрах в ста от старого поместья, где спал я.

Любопытно, что накануне за ужином я как раз пытался убедить отца в том, насколько смешно и абсурдно столь сурово наказывать за воровство, ведь всем, у кого только есть желудок, природа даровала право есть, а когда пищи не досталось — воровать ее. Представь, именно об этом говорили… Но слушай дальше. В следующую минуту я уже натянул брюки и носки, затем задержал дыхание и открыл дверь. Не знаю, головная ли боль стала тому причиной, но во мне не было ни капли страха. Я прислушался. Вор или грабитель работал достаточно осторожно. Можно сказать, со знанием дела. Помню, как улыбнулся в темноте, произнеся про себя эти слова: «со знанием дела». Потом ощупал мышцы у себя на руках, почувствовал себя сильным. В тот момент у меня было только одно желание — увидеть вора, хотя бы на мгновение. Мне хотелось увидеть его лицо, фигуру, оценить, справлюсь ли я с ним. Не могу тебе объяснить, но у меня случился такой прилив храбрости, что я чуть ли не радоваться начал в предвкушении ожидающих меня переживаний.

Мне было слышно, как грабитель поднимает раму, раздвигает занавески и влезает через окно в курительную комнату, где находится сейф и бухгалтерские книги. Сам я к тому моменту уже прокрался в библиотеку. Теперь нас разделяла одна лишь дверь. Вскоре я услышал, как чиркнула спичка, от этого звука меня прошиб пот. Только тут я заметил, до какой степени взвинчен. Сердце бешено стучало, мышцы ходили ходуном, во рту пересохло. Я лег на пол, чтобы посмотреть, со светом он работает или нет. В щель под дверью никакой свет не пробивался, но я услышал, что взломщик принялся за сейф.

Значит, он стоит у сейфа! Я подкрался к самой двери. Чувствовал, как кровь пульсирует в сердце, в ушах, в животе, в кончиках пальцев ног. Собственная отвага опьянила меня… и я неожиданно распахнул дверь.

В два шага я оказался у сейфа и, как и рассчитывал, наткнулся на грабителя. Тот издал животный крик. Я чувствовал, что этот человек до смерти напуган. Он вцепился зубами в мою правую руку, на это я левой резко ударил его в глаз, и в кромешной темноте между нами началась борьба. Перепуганный взломщик мог только кусаться, но я придавил его к полу и зажал с обеих сторон коленями так, что у него ребра затрещали. После чего он принялся плеваться, тяжело дыша, точно жаба. Когда же я схватил его за голову, преступник вонзил зубы в ткань моей одежды. За это я принялся обеими руками сдавливать ему горло. Мои пальцы сомкнулись на шее взломщика подобно железному обручу. Я сжимал, давил без устали, собрав все свои силы. От напряжения и животной жажды убийства я чуть не потерял сознание.

Какое-то время он еще царапался, но силы покидали его. В конце концов, руки его обвисли, и он застонал. Издал три страшных стона. Тогда я не считал, но и сейчас слышу их, один за другим, все три стона. Тело его было в полном моем подчинении, но я не мог, ты пойми, не мог убрать пальцы с его шеи. Даже не знаю, сколько времени прошло так. Может, минута, а может, три часа. В конце — это помню точно — ощущение торжества сменило какое-то дикое отвращение и усталость. У меня словно мозг отключился, и я превратился в жуткого идиота, как будто мне предстояло сидеть в этой кромешной темноте и сжимать горло этого несчастного до Судного дня.

Вдруг я почувствовал, что шея у грабителя задеревенела и стала холодная, как лед. Я вскочил и поспешил к себе в спальню за свечой. Затем осмотрел взломщика при свете пламени. Это был Петер, наш прошлогодний кучер. Узкогрудый, небритый крестьянин с впалыми щеками и жидкими усами.

Желтые глаза выкатились из орбит. Лицо посинело. Он был мертв.

Я оцепенел от ужаса, а затем, ничего не соображая, стал пытаться оживить покойника. Растирал ему грудь, прыскал в лицо водой, после, окончательно потеряв голову, принялся бегать туда-сюда. В скором времени я сообразил, что делать, и пошел за слугами. Тогда-то и увидел, что все три пса валяются дохлые во дворе. Двое парней под моим руководством сделали взломщику искусственное дыхание, третьего я послал за врачом. Пока мы при свете свечи дергали Петера за безжизненные руки, вернулся посланец от доктора и сообщил, что того не оказалось дома. В течение трех часов, до самого рассвета мы продолжали наши безуспешные попытки вернуть грабителя к жизни. В конце концов, пришлось мне признать, что все напрасно, и я убил человека, задушил несчастного, хилого крестьянина.

Оглядев комнату, я увидел на дверце вертхеймовского[7] сейфа углубление в три пальца. На полу рядом с трупом валялись инструменты, которыми бедняга Петер собирался вскрыть сейф. Дрянной рашпиль, молоток, деревянное сверло, у которого вместо давно утерянного наконечника кто-то вставил новый, из свежей сосны, да щербатая ручная пила. С их помощью он намеревался просверлить дырку в сейфе. С такими инструментами он мог провозиться тут до второго пришествия. Знаешь, когда я увидел эти малопригодные орудия, эти несчастные детские игрушки рядом с телом Петера, посмотрел в его выкатившиеся глаза, невозможная жалость и сострадание сжали мне горло. Едва удержался, чтобы вслух не зарыдать. Бедный, бедный Петер!.. Жалкий, несчастный человек, измученный жизнью, бедностью и тяжким трудом, а я набросился на него со всей силы — какой страшный стыд. Вот что было ужаснее всего, понимаешь. И помочь тут было уже нечем.

(Бела Гечё едва сдерживал слезы. Воспоминание крайне взволновало его. Я пытался утешить приятеля, но безуспешно. Потом он замолк, и я оставил его в покое. А он сидел и застывшим взглядом смотрел вдаль из окна скорого поезда.)

МУЗЫКАНТЫ

(1913)

Музыканты

Перевод О. Якименко

В городе их только так и называли: музыканты. Имена коверкали, никто точно не знал, как их зовут: Кулханек, Манойлович?! Над ними смеялись, чуточку презирали и немножко уважали. Если во время воскресной службы по собору вдруг проносился трубный глас, да так, что отдельные чувствительные гимназисты бледнели и вздрагивали, прихожане с некоторым одобрением вспоминали о музыкантах, прибывших издалека, из Чехии, чтобы достойно вознести хвалу Господу в городе, где никто, совсем никто не умеет играть на трубе по нотам. Но еще-то зачем?! Над этим вопросом трубачи и сами предпочитали не задумываться.

Они чувствовали себя в городе чужаками, и если в маленьком каменном театре, где они аккомпанировали во время спектаклей, в какой-нибудь патриотической пьесе попадался марш Ракоци, они всегда смотрели на публику из глубины оркестровой ямы с недоумением и недоверием. Публика же — речь идет о 1890-х годах — вся, до последнего зрителя, встречала эту музыку яростными аплодисментами и громкими восклицаниями. Понять это было невозможно. Ведь они выдержали размер до конца и даже не лажанулись ни разу, если не считать безжалостно резкие звуки тромбона, — но чем эта пьеса отличается от других? В такие моменты уже сами музыканты немного презирали публику.