Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники Страница 18

Нике стало тошно. Надо было сказать ей про мужа. Вдруг Тина бы что придумала. Цепляясь за руку Атоса, она тоже встала.

— Пойдем?

— На посошок! — заревел с дивана пробудившийся Валера, — и штрафную!

— Какую штрафную? — взвизгнула его жена.

— Какую-нибудь, — резонно ответил Валера, дернув Нику за платье, усадил, и снова в ее пальцах оказалась рюмочка.

Глава 9

Ника и ночная прогулка

Город был черным-черным. И там, где фонари роняли на черные листья и серые тротуары пятна белого света — все равно казался черным, исчерченным яркими пятнами. Без ветра, будто искусственный, вырезанный из картона. Неподвижно висели смутные гроздья акации, и только запах цветов был живым, истекал в стороны и вверх, как сироп в черном стакане ночи. И казалось, свет идет от него, заползает в нос, щекочет горло и живот.

Атос крепко держал Никины пальцы, вел осторожно, подстраиваясь к неровным шагам. А Ника, подламывая то одну ногу, то другую, как давеча Ронка, неловко смеялась и изо всех сил старалась не качаться.

— Ой! — падая, обеими руками уцепилась за плечи Атоса. И с досадой скинула туфли, поправляя на плече сумочку, — не могу больше.

Он утвердил ее ровно и, нагнувшись, подхватил туфли. Выпрямился, смеясь. Ника подумала немного, ворочая мысли в хмельной голове.

— Подожди. Я… сейчас.

Качаясь, убрела в кусты и там, оступаясь, стянула с себя кружевные колготки, скомкала в руке, поглядывая на смирную спину спутника, облитую мертвым светом.

— Дай. Иди сюда. Сумку дай мне.

Запихнула в сумку колготки, туда же с трудом утолкала туфли, успокоенно проверив кошелек с выданными Тиной двумя сотнями. И потопав босой ногой, вздохнула:

— Вот так. Или мы? Слушай, мы поедем или пойдем? Тут три остановки всего.

— Давай пешком.

— Ага.

Они шли рядом, сумка крутилась на плече, ударяя в живот раздутыми боками, но Атос держал ее руку, поглаживая ладонь горячими пальцами. Нежные после зимы ступни покалывали крошки и мусор. Но это было даже приятно. Ника попробовала что-то рассказать, показывая на пятна белого запаха, такие странные посреди черноты, но язык слушался плохо и она, засмеявшись, просто шагала, с удовольствием ударяя пятками твердый асфальт.

— Я тебя сразу увидел. Ты шла.

— Я сидела. В уг… в углу там.

— Не-ет. Ты шла. По коридору. И солнце в спину. Цок-цок, и волосы по спине прыгают. Я с Гонзой стоял и с Олегом, из океанической. И с ребятами там, в-общем. Я не хотел спрашивать это кто.

— Ага.

Он засмеялся. Впереди по освещенной улице проезжали, блестя, машины, выскакивали из-за черных деревьев, как звери и впрыгивали снова в такие же черные деревья.

— Я думаю, ну пусть повернется. А ты уходила и вот сейчас совсем уйдешь. Я хотел крикнуть. Или упасть, громко.

— Громко упасть?

— Ну да. Так — бам-м-м! Чтоб стекла зазвенели. Но думаю, все ж поймут, чего я упал. А ты зашла к Тине, в читалку. Ну, думаю, я спрошу ее. Потом.

— Потом. Потом!

Ника вспомнила васькиного загранщика, живущего по методе. И взмахнув рукой, горячо заговорила заплетающимся языком:

— Потом! Какое вот потом? Когда это — потом? Когда мне будет тридцать пять — старуха когда совсем? Где ты вообще был?

— Я? Подожди…

— Видишь! — она топнула ногой и уцепилась за Атоса, возмущенно задирая к нему лицо, — снова подожди. Жди и жди, чего ждать? Где, я спрашиваю ты был, когда я бегала тут. На дурацкую эту дискотеку? Почему? Может, все по-другому бы.

Атос отвел в сторону руку с гитарой, а другой сильно прижал Нику к себе, поцеловал в волосы, когда она увернулась от поцелуя в губы.

— Да я думал, тебе лет семнадцать! Думаю, что за школьница к Тинке прибежала.

— Врешь ты все. Ладно. Извини.

— Ну что ты.

Он, быстро сгибаясь, положил гитару на асфальт, та пропела обиженно. Обхватил Нику обеими руками и не дал ее лицу отвернуться. Они стояли рядом с пятном света, двумя черными сомкнутыми силуэтами, покачиваясь. И Ника, отрываясь от горячих губ, судорожно вдохнула. Качнулась, выныривая из объятий.

— Подож-ди, — неверными шагами кинулась в кусты, затрещала там, поворачиваясь, как маленький неуклюжий медведь, и наклонилась, держа себя за живот, — вот черт…

— Вероника? Тебе плохо?

— Уйди!

— Ага, щас.

Он подхватил за дрожащую спину и держал, пока ее тошнило. Вытащил из кустов, вытер полой расстегнутой рубашки бледное мокрое лицо.

— Как ты?

— Кажет-ся я напилась.

— Сейчас будет лучше. Все уже.

— Фу, — она отвернулась, казнясь, пошла дальше, старательно обходя пятна света. Сердце неровно бухало, толкаясь в груди, и каждый удар снова вызывал приступ тошноты.

— О-о-о, какая ж я дура!..

— Да все нормально, ты чего! Редко пьешь, наверное. Ну, все посиделки так кончаются. Гонза знаешь, что учудил как-то? Ушел под утро от Даньки в фартуке и трусах. Разутый. Идет носками шлепает, да еще по пути приложился к дереву, расшиб лоб. Вот прикинь картинка — рассвет, уже все видно и по центральной улице шлепает мужик в носках, женском переднике и рожа вся в крови. А я говорит, думаю, чего это от меня встречные бабки, что на базар цветы везут, шарахаются. Увидел себя в витрине, аж сам перепугался.

— Бедный. Дошел хоть?

— На той улице его бывшая жена живет. Так он к ней стал ломиться, Ира, кричит, не могу без тебя, видишь, какой я без тебя. Ирка в глазок увидела, и ему — пошел отсюда, бабник чортов. Ну, все равно пустила и даже штаны дала, свои. Лоб залепила пластырем. Чаем напоила. Гонза передник в руку и ушел отдавать. Даньке. А там все еще за столом. Проснулся на следующий день к утру, хорошо в отгулах был.

— Весело как вы живете, — голос Ники стал тоскливым, — фигня какая, кругом все бухают и потом смеются, ой как смешно.

— У тебя не так?

Они вышли на светлую шумную улицу, и Ника опасливо оглядела бирюзовое платье, босые ноги, нервно поправила волосы.

— Ты в порядке, — успокоил Атос, перехватил удобнее гитару и галантно согнул локоть, предлагая спутнице.

— У меня? Ну… и так и не так. Когда муж приезжает, то обязательно кабак. Типа праздновать. Или по гостям. А там, сидеть за столом, еда, еда, водка, винище. Тоже кто-то вечно в сортире рыгает. Потом смешно, ага. Звонят друг другу, рассказывают.

— Значит, то же самое.

— Нет! — она остановилась. Заговорила горячо, с жаром заглядывая в серьезное, спокойно улыбчивое лицо:

— Базаров только про валюту, да где что покупать. Венеция? Да-да, там джинсы можно урвать по дешевке. Турция — там велюр и люрекс. Триест — колготки и кассетники. Дубленки. Я спрашиваю, Никас, а там дворец Дожей, я читала. Он ржет, какой дворец, знаешь, сколько туда билет стоит? Один раз все рассказывал, вот у нас практикант, дурак дураком, всю валюту спустил на скейт. Доска такая.

— Я знаю.

— Они же получают, в месяц двадцать пять бон плюс подработки, зачистка трюмов, так кажется? А рублевая получка вообще копейки.

— У нас тоже.

— Но вы. Видишь вы, ты вот с гитарой. А дурак Гонза, хоть и дурак и бабник, а говорит я нырял, на рифе. А я когда говорю, ну давай поедем куда, просто поедем, то нет-нет. Вот заработаем на квартиру-машину, тогда и будем жить. Скажи мне, как это — жить потом?

Атос поймал ее возмущенную руку, прижал к животу.

— Нельзя жить потом, надо всегда. Ты права, Вероника.

— Не называй меня так, — остывая, попросила Ника, уже раскаиваясь в том, что вроде как жаловалась на мужа, кому? Парню, который хочет ее уложить в койку. Некрасиво как.

— Не люблю я его. Напыщенное такое.

— Это от города Верона. Где Джульетта жила.

— Ага, мне мама все уши прожужжала. Ах, Веронка…

— Как скажешь, так и буду тебя называть! — Атос улыбнулся.

— Тогда Ника.

— О! Богиня победы.

— Да уж.

Ника повесила голову и медленно пошла по желтому от непрерывных тут фонарей тротуару. Слева тянулся глухой каменный забор порта, расчерченный крашеными ромбами и, минуя стеклянную проходную, она вспомнила дневного вахтера, передернула плечами. Вот бы сейчас он увидел ее, босую, с растрепанными патлами, а рядом — парниша с гитарой. Ей вдруг стало весело и захотелось, чтоб увидел. Но за стеклом торчала седая лохматая голова, заслоненная развернутой газетой.

Праздничный леденец проходной уплыл за спину, деревья опустили ветки, скрывая свет. Мерно шлепая босыми ногами, Ника сказала нараспев:

— Рано или поздно, под старость или во цвете лет…

И замолчала с удивлением, когда еле видный в сумраке Атос продолжил:

— Несбывшееся зовет нас…

— Ты это знаешь?

Тот кивнул.

— Это из любимого. Это — правда.

Она хотела сказать, для Никаса это все — только книжки, а значит — неправда. Но подумала — снова жалобы. И не стала.

— Там в конце грустное, — Атос помолчал, припоминая, — да. Вот. И мы плывем мимо высоких туманных берегов несбывшегося, толкуя о делах дня. Здорово, да?