Михаил Пак - Эолли или легкое путешествие по реке Страница 18

Авдеев поздоровался с рабочими и завел меня внутрь помещения. Там работал с легким жужжанием и стрекотом типографский станок, управляемый с помощью компьютера. У этого современного агрегата работал один человек. Он подвел Бориса к готовой продукции, принялся что-то объяснять. Шеф взял в руки увесистый фолиант, полистал его, передал мне. Тяжесть книги была внушительная. С мелованными страницами, изобилующими цветными и черно-белыми фотоснимками. Он повел меня дальше, показал другой аппарат, многофункциональный, режущий листы на страницы, фальцующий и составляющий, собственно, саму продукцию — книгу.

— Пошли! — сказал Авдеев и вывел меня, подвел к соседнему крыльцу.

Мы оказались в чистой комнате, где находились диван и стол. Сбоку был вход в подвал, мы спустились туда. Подвал был большой, ярко освещенный лампами дневного освещения. И совершенно пустой.

— Подвал и комната наверху в твоем распоряжений, — сказал Борис. — Составь список всего необходимого. Рабочие тут все установят.

Кофе мы пили в особняке перед камином.

Ребят-охранников не было видно нигде, вероятно, они сидели в деревянном флигеле в саду. Нас обслуживала худенькая девчушка, лет четырнадцати-пятнадцати, с тугой косой до самого пояса, и одетая, как в старину в деревнях — в расшитую цветными нитками кофту и длинный сарафан. Тонкие черты лица, бледная кожа, глубокие зеленые, грустные глаза. Как из сказки сошла.

— Вероника, моя племянница, — представил Авдеев нас. — А это Ладышев, Андрей Максимович, инженер, он будет здесь работать.

Я бровью не повел, когда Борис назвал меня по фамилии и отчеству. Чему же тут удивляться, если он знал обо мне все, — где учился, где работаю, где живут мои родители и сестра, и кто моя девушка. Но я никак не мог представить Авдеева подбирающим на сумрачной лестничной площадке ключи к моей квартире. Но факт оставался фактом — он там был.

Вероника поставила на столик две чашки дымящегося кофе, конфеты, печенье, рогалики с маком и ушла на второй этаж. Неспешно и тихо поднялась по лестнице, прижав руку к груди и склонив голову.

Борис подошел к старинному буфету, открыл нижнюю дверцу, там в глубине стоял неприметный сейф. Он открыл его и достал кожаную папку. В ней лежал лист бумаги, Авдеев подал его мне. Форматом А-4, бумага на ощупь была нежно-бархатистая и в то же время упругая. Бумага, без всякого сомнения, ценная, не простая. На ней был отпечатан текст на английском языке. Я не знал английского, и не мог прочесть написанное. Но Авдеева интересовало не мое знание английского.

Я посмотрел бумагу на свет — водяной знак в форме S на всю страницу проглядывался четко.

— Что скажешь? — Борис взглянул на меня выжидающе.

— Попробую, — сказал я.

— Надо как можно быстрей сделать такую бумагу, — сказал Авдеев.

Я вернул ему лист, и он вложил его в папку, отнес и запер в сейф.

Ну, что ж, подумал я, десятью минутами позже, несясь по кольцевой в сторону Москвы, сказал А, надо сказать и Б. Или вот еще: назвался груздем — полезай в кузов. Пословицы, они из жизни взяты.

В конверте, что дал мне Авдеев, было три тысячи долларов. Я решил не тратить их и спрятал в ящик стола

С фирмы я ушел. Написал заявление.

Сергей Сергеевич Вагин, мой протеже, ставший теперь заместителем директора фирмы, отпустил меня с неохотой, уговаривал остаться, потом он пригласил меня в японский ресторан, где вновь допытывался, куда я ухожу. Он, кажется, не совсем поверил, что я уезжаю в Нижний Новгород. Прощаясь, Вагин сказал, что я могу вернуться назад в любое время.

Эолли захотела вновь посмотреть кино с участием Вивьен Ли. Мы поехали в кинотеатр. На этот раз шел фильм "Мост Ватерлоо". Как и в прошлый раз, в зале было немного народу. Эолли держала мою руку в своей, очень сопереживала происходящему на экране, при этом сильно сжимала пальцы. Когда фильм закончился, я увидел на глазах девушки слезы, да и другие зрители прикладывали к глазам платочки. История влюбленных, снятая шестьдесят лет назад, не оставляла никого равнодушным.

Ночью, прижавшись ко мне, девушка вспоминала эпизоды фильма, она вновь переживала драму трагической любви танцовщицы Майры и военного офицера Роя Кронина. Она спрашивала меня, почему все так случилось? А что я мог ей ответить?

Я видел близко ее глаза и губы с запахом спелых яблок. Ее близость не будила во мне желания — как такое могло бы произойти?! Но я ощущал на сердце необъяснимо щемящую нежность. И каждый раз, когда Эолли клала свою голову мне на грудь, я летел куда-то ввысь, я ощущал, как пространство космоса стремительно разворачивается на невидимой оси и падает в неизвестность.

Ночью порой я просыпался с чувством необъяснимой грусти. Я слушал ровное, спокойное дыхание спящей Эолли, уставившись в темное пространство потолка, и думал о том, что человек, в сущности, живет в двух измерениях: в реальности дня и абстракции ночи. День, наполненный часами суеты, поглощала ночь, оставляла видимым только одну единственную реку, по которой ты отправлялся в легкое путешествие. Но с наступлением дня, ночная абстракция тотчас превращалась в абсурд. Так и предстояло человеку до конца жизни своей бегать из реальности в абстракцию и обратно.

Я тихо вставал, стараясь не разбудить Эолли, и выходил на кухню. Не включая света, смотрел в окно. Снаружи город, погруженный в ночь, жил своей жизнью, у него в эти часы имелись свои цвета, запахи и звуки, которые постепенно исчезали с наступлением утра. На ночной город опускались сверху таинственные флюиды, из темных подворотен и закоулков выползали невидимые существа, обступали прохожих, ощупывали их с ног до головы, и ныряли в шахты метро, чтобы продолжить там свое шествие.

Я возвращался в комнату, ложился и долго смотрел вверх, — там высоко-высоко в синем небе шептались звезды.

"Легкое путешествие по реке… В какое море впадает моя река?.."

За неделю подвал типографии был полностью оборудован, а все необходимые материалы — в картонных коробках — доставлены, и сложены друг на друга.

Я купил телевизор, чтобы в мое отсутствие Эолли не скучала. Поставил его в спальне, подвел удлинитель, вставил вилку в розетку. К новой вещи Эолли отнеслась без особого любопытства, повертела в руках дистанционный пульт, и, без моей указки стала работать с ним — переключала каналы, прибавляла и убавляла звук — будто все ей было давно знакомо. Разнообразие программ, похоже, ее не очень интересовало. При этом, глядя на экран, она часто-часто моргала глазами, будто в них попала соринка. Я понял, что сделал ошибку, купив телевизор. Эолли явно пришелся не по душе этот современный ящик, напичканный полупроводниками, транзисторами, диодами, проводами и прочими другими штучками.

Но ведь она сама однажды спросила — почему у меня нет телевизора? Конечно, спросить и желать — не одно и то же.

Поскольку мы оба были равнодушны к телевизору, то его попросту не включали, — он стоял ненужной вещью в доме — с потухшим серым экраном.

Эолли привлекал лишь магнитофон, она без устали, часами слушала музыку, закрыв глаза и подперев ладонью щеку. Среди любимых ее дисков был и концерт симфонического оркестра, исполнявший произведения Скрябина.

А однажды, когда мы с Эолли прогуливались по улице, девушку привлек рекламный щит с фотографией певицы Сезарии Эворы. Я купил билеты. Мы сидели близко к сцене. Эолли за весь концерт не вымолвила слова, потрясенная необычайным голосом певицы с далекого острова в Атлантическом океане. Ее очень удивило, что певица вышла на сцену босая.

— Почему Сезария пела босиком? — спрашивала меня потом Эолли.

— Потому что… — Я и сам этого не знал. — Она привыкла. У них на острове кругом песок, и зимы никогда не бывает.

Мой ответ вряд ли ее удовлетворил, несколько дней Эолли была задумчива и часто возвращалась к замечательной и экзотичной певице.

А еще, без сомнения, Эолли любила смотреть кино, но не по телевизору, а на большом экране кинотеатра.

Каждый день спозаранку, до наступления часа пик, в шесть утра я вставал, выпивал чашку кофе, садился в машину и ехал в Крошино. Возвращался поздно. Эолли всегда встречала меня с улыбкой. И непременно сажала за стол, угощала кулинарным новшеством. Весь день, в мое отсутствие, девушка находила для себя какое-нибудь занятие, слушала музыку, читала книги и журналы. У нас было времени час-другой побеседовать, затем мы принимали душ и ложились спать. Она прижималась ко мне тесно, клала голову мне на грудь, и я засыпал блаженным сном младенца.

Поглощенный новой работой, я забывал позвонить Тане, и она молчала, должно быть, занятая экзаменационной сессией в институте. Я чувствовал вину перед ней. Чего греха таить, — с появлением Эолли, Таня отошла на задний план. Но это вовсе не означало, что Таня уже перестала меня интересовать. Она мне была по-прежнему дорога. Но я ей почему-то не звонил, хотя, для этого не требовалось больших усилий — достать из кармана телефон и набрать номер.