Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе Страница 18

Приснилось Петру, что у него обе ноги целы. И что они танцуют с Гулей вальс на борту белоснежного океанского лайнера. Море гладкое. За бортом кувыркаются дельфины, а из глубин, сквозь толщу прозрачной воды смотрит виновато небритый толстый грузин в рубашке навыпуск. Гурам, а может, Отар, а может, даже Заур. «Ага!.. Что, влип? Попался!» — торжествует Петр и чувствует, что его не то радует, что грузин повержен на дно океана, — ему радостно оттого, что он танцует с Гулей вальс. Что у него обе ноги, что он теперь полноценный человек и что он любит Гулю. Очень любит! И чем больше он сознает, что любит ее, тем ему радостнее на душе. Хорошо! Как хорошо!!!

Петр проснулся с легким чувством на душе. Вспомнил почему‑то пса. Теперь не так скучно будет в ночном дежурстве. И не так опасно. Хорошо! Хороший пес!.. И туг его осенило: а если так и назвать его — Хороший?..

— Гуля, Гуля! — тихонько затормошил он жену. — Слышишь? Я придумал…

— Что — о? — трудно просыпаясь, отозвалась Гуля.

— Я придумал, как мы назовем пса!

— Чего?.. — Гуля нехотя села в постели. Повздыхала, поглядывая по сторонам, на окно. (За окном темно еще.

Значит, ночь). На Петра. Он смотрит на нее радостно, заложив за голову руки. — Ты чего?

— Придумал, как пса назовем. Хороший!

— А — а-а, — Гуля, кажется, включилась. Подумала. — Правда. Хорошо. Пес‑то хороший. И кличка — в самый раз…

— Пойдем Ляльке скажем.

— А может, утром?

— Пойдем, пойдем! Она тоже расстроилась с вечера. Тоже не спит, ворочается.

— Ну, пойдем.

Лялька и в самом деле как будто ждала их. Только Петр дотронулся до ее плеча, она повернулась:

— Придумали?

— Придумали.

— Как?

— Хороший!..

Лялька села в постели. Гуля включила свет.

— Хороший… Правда! — она вдруг соскользнула с кровати и посеменила в коридор в своей беленькой, длинной, по щиколотки, ночнушке. Гугу поднялся ей навстречу на куске ковровой дорожки у порога, возле той тумбочки, где прощались и никак не могли проститься Гуля и Петр в ту злополучную ночь тайного греховного свидания. Протрубил свое «гу — гу!» Лялька бросилась ему на шею.

— Хороший! Хороший!..

Пес встал и осторожно понюхал костыль, на котором стоя/, его хозяин.

Петр пояснил:

— Я на ночь снимаю протез…

Пес еще раз понюхал костыль, пошел в спальню, нашел протез, понюхал его, глянул хозяину в глаза, мол, все ясно, и пошел на место. Лялька ходила за ним следом, хватала его за морду, обнимала на ходу. Он терпеливо сносил ее ласки. А потом и лизнул.

Кроме культурного центра, в поселке был еще административный центр. Это кусок дороги, примыкавшей к конторе леспромхоза — новому двухэтажному зданию. Под одной крышей с конторой приютились с одного конца продуктовый магазин, а с другого — хлебный магазин. Дальше — довольно приличная, тоже новая, столовая.

Возле конторы с раннего утра сновали люди, стояли машины, гомонила очередь за мясом и молоком. Напротив конторы, через дорогу, на скамейке, местные бабули продавали картошку ведрами, разную зелень, орех — фундук и семечки на стакан. Стакан был «хитрый». Зауженный до невероятности со стороны дна, наполненный и утопленный в семечки, он сверху казался нормальным стаканом, а на самом деле это был маломерок — зауженный, да еще и с толстым дном. Точно так же и ведро с картошкой. Это было не ведро, а что‑то вроде детеныша ведра. Внешне как будто бы настоящее — и ободок, и дужка, и сделано конусом — ну ведро и только! А по вместимости в два раза меньше. Явное очковтирательство! Но у бабулек, торгующих семечками, орехом — фундуком и картошкой, совершенно невозмутимый и непробиваемый вид: как будто это не стакан — рюмка и не ведро — детеныш, а настоящая посуда. И как будто они тут ни при чем.

Интересный народ эти бабульки!

Интересен и народ, который крутится возле конторы с раннего утра. (Если присмотреться.) Вот стоит всхрапывает местный балагур — заика. Он говорит громко, в нос, растягивая слова и то и дело всхрапывая, будто лошадь над пучком сена. Говорить ему явно тяжело, но он почти не умолкает. Он без конца рассказывает, как они отступали в горы, когда пришли немцы, и как потом он лежал в госпитале, когда его контузило разрывом снаряда. Он чем‑то напоминал Гугу. Его, как и Гугу, можно было видеть везде: в конторе, в магазине, в столовой, на станции, в предбаннике, возле Дома культуры, за доминошным столом… И везде он искал собеседника, чтоб еще рассказать, как его контузило и как он лежал в госпитале.

С раннего утра околачивался возле конторы и шофер директора. Грузный, с красным склеротическим лицом армянин. Сначала кажется, что он изнывает от безделья в ожидании директора. Но, присмотревшись, понимаешь, что он напряженно трудится: к нему то и дело подходят люди, что‑то говорят ему, он что‑то говорит им. Говорит небрежно, повелительным тоном. Оказывается, он перекупщик, а люди, которые с утра тянутся к нему, — заготовители. Они заготавливают хвойную лапку, древесный мох, дубовую кору, ягоды, орехи — фундуки, грибы, дикую грушу, кислицу (всех даров леса и не перечесть!), он скупает за гроши, а сдает государству за хорошие деньги. У него выпученные трахомные глаза и невероятно наглый взгляд. Когда он смотрит на вас, хочется снять и отдать ему рубашку.

С раннего утра возле конторы скапливается до десятка машин. Грузовые и легковые автомобили, автокраны, фургоны, лесовозы: всем нужны пиломатериалы, паркет, штакетник и просто круглый лес. На грузовиках приехали те, кто уже пробился сквозь бюрократический заслон, подписал нужные бумаги и готов загрузиться; на легковых — те, кто надеется пробиться или проскользнугь каким‑нибудь обходным манером. Словом, жаждущие, страждущие, «без крыши над головой», «погорельцы», «застройщики», «молодожены», которым негде провести медовый месяц; «аварийники», а на поверку — дельцы и спекулянты. Для пущей убедительности они капитально небриты, немыты, неопрятны, с хорошо отработанным видом несчастных людей. Они сказочно терпеливые и целеустремленные.

Простой обыватель поселка выскакивает в центр в чем попало: в халате, в майке или даже в комнатных тапках. И обязательно небрит. Особенно те, кто рядом живет. Но вдруг появится местная модница. Это, как правило, красивая девушка или молодая одинокая женщина. У нее, как говорится, все на месте и безупречные шмотки. Ну, конечно, румяна во всю щеку и загадочно подсинены веки, и в ушах необыкновенные серьги, и сумочка через плечо, и сосредоточенные в себе глаза. Казалось бы — ну что за идея вырядиться и ходить по крошечному пятачку административного центра, где сплошь небритые мужчины и несчастный говорун — заика со своим лающим говором. Ан нет! Смысл есть. И немалый: каждый день здесь промышляют дельцы, спекулянты и перекупщики. И хоть они небриты и капитально немыты и у них хорошо отработан вид несчастных людей, — местные красавицы — модницы хорошо знают, что за этими немытыми, небритыми бородами скрываются денежные, а подчас даже богатые люди. Авось повезет, и кто‑нибудь из них клюнет и вывезет ее отсюда, из этого затхлого, скучного до одури местечка.

Нравы у жителей поселка необычные, в чем‑то даже загадочные. Об этом тоже надо сказать, но сначала несколько штрихов о хозяйственно — экономическом облике поселка.

Леспромхоз — единственное промышленное предприятие, вокруг которого, собственно, и вращается вся трудовая и общественно полезная жизнь населения. Несколько магазинов государственной торговли и потребкооперации Железнодорожная станция, школа — десятилетка и сельский совет. Здесь почти все знают друг друга. И почти все находятся друг с другом в какой‑нибудь степени родства: или сват, или брат, или крестник. Поэтому почти все всё о всех знают… Надо сказать, что в этом нет ничего плохого. Потому что поголовная осведомленность оберегает нравственность. Если Гришка прошелся с Машкой, то это будет немедленно известно жене Гришки и мужу Машки. Если Гришка получил зарплату больше, чем Мишка, а они работают в одной бригаде, то жена Мишки обязательно узнает об этом и обязательно прибежит в контору к бухгалтеру выяснять, почему это ее Мишка получил на два рубля меньше, чем Гришка. Если у Машки вовремя не появились месячные, то об этом пренепременно узнает ревнивая Глашка и при удобном случае уязвит своего «кобеля» — не он ли, стервец, заделал Машке? Здесь попереженились, поперероднились крест — накрест и по диагонали так, что теперь не доберешься до истины, кто какой национальности, а подчас и кто от кого произошел. Смотришь, у русской бабы с белобрысым мужиком родился явный армянчонок. Или у армянки вдруг нашлось совершенно русоволосое дите. И никто не удивляется уже, не возмущается и не сетует на падение нравственности, потому что все всё обо всех знают. Но делают вид, что ничего такого не знают. Но это еще ничего! Хотя и загадочно. А вот как ухитряются здесь работать в леспромхозе, а лес вывозить в колхозы — этого действительно никто не знает. Есть, конечно, люди, которые знают, но они тоже делают вид, что ничего не знают.