Андрей Левкин - Голем, русская версия Страница 18

— Т-т-то есть, Тарх-х-хун, ты же понимаешь, это в переводе Эстрагон, то есть как в "Годо", которого ждали в Западной Европе,[3] — уточнил Башилов. — А эти — совсем настоящие Вова и Тархун. Причем здесь и, в общем, сейчас.

— Что, по паспорту Тархун? — не понял я. — Чечен что ли?

— Да нет, — оживился тот, — по паспорту я Димыч… У меня в молодости история была. Иду однажды после сильной пьянки поправиться, я в молодости очень употреблял. Башка в угаре, даже вижу окрестности с трудом. Только бы пива. А шагах в ста от ларька столбенею: там стоят мужики, а в кружках — пиво зеленого цвета! Даже изумрудного. Смотрю на рубашку: коричневая, — на небо: голубое, облачка по нему белые, — пожарная машина проехала— красная. А пиво — изумрудное… Ну, думаю, допился, вот она белочка… Но иду к ларьку, весь на измене. Мужики, как мое лицо увидели, хохочут, поняли проблему. Не волнуйся, говорят, это тархун привезли, пива нет. Ну вот, у меня даже голова прошла. Попил тархуна и пошел дальше. Пиво там было, а кличка так и приклеилась.

— Не верю, — сказал я. — Придумал. Кто кличку-то приклеил? Мужики у ларька?

— Мда, — согласился он грустно, — сочинил. То есть в интернете украл. Но красиво.

— Н-н-но ты пойми главное, — встрепенулся Башилов. — История не в том, что он Т-т-трахун, то есть Т-т-тархун, а н-н-не какой-то там Эстрагон, а в-в-в том, что они не ждут этого несчастного Годо, а сами ищут проявления Софии. План такой: мы осуществляем акцию выявления проявлений в течение учебного года, а перед следующими летними каникулами а) делаем выставку и б) выпускаем книгу с моментами выявленного и зафиксированного присутствия Софии в мире. С фотографиями и всяким таким. Софиологи — красивое же слово. Круче, чем венерологи.

— Когда в пространстве заводятся такие гады, наше дело непременно вмешаться в окрестности, — неопределенно, но энергично заявил Вовочка.

— Ты это о ком? — не понял я.

— Да я и сам не знаю, — вздохнул тот. — Только мы чувствуем, что что-то не так началось в нашем пространстве. А раз не так, то кто-то же должен этому противостоять.

— То есть, по-твоему, кругом нас — заговор?

— Да не заговор никакой, — пояснил Димыч-Тархун, — но гадости, хотя они и следуют неопределенной чередой, всякий раз делает кто-то конкретный, так что противопоставить этому можно только Божественное присутствие, потому что иначе у нас сил не хватит.

— Сильная акция, — не мог не согласиться я. — Немного традиционная, но как-то вещественней, чем принято. Если получится, конечно.

— П-п-получится, — заверил Башилов. — Отыщется, в смысле, чье-нибудь присутствие.

1 сентября

Наконец наступило 1 сентября, существенное не само по себе, а потому, что к этому дню я постановил закончить подстрочник "Жгучего лона страсти" — так я в результате решил это назвать, чтобы издатель не пенял на слишком лаконичное название. И план исполнил. Тут, конечно, помог пожар Останкинской, так что последние три дня я не отвлекался на телевизор, а желание съездить на место давней работы, на Шереметьевскую, за "Нечаянной радостью", с тем, чтобы и пожар посмотреть, и заодно взглянуть, что с этим местом теперь, я отверг. Проявив силу воли.

Разумеется, теперь на улице имелось много детей, то есть учащихся в парадном виде, девочки с белыми бантиками — часть только шла в классы, другие уже вернулись оттуда и вышли на улицу делиться радостью. Ностальгическое пришло мне в мозг, и мне взгрустнулось: в какие моменты особенно заметишь уходящее время — в Новый год, день рождения, да и первое это сентября. Первое сентября самое мучительное, из-за всех его георгинов, сырых цветочных запахов. А из школы непременно пахнет свежей краской.

Поскольку события, расположенные вне пределов улицы, по правилам этой игры не описываются, я не стану рассказывать, как я съездил в издательство: поболтать, забрать аванс, о котором мы и договаривались; что возьму его, когда сделаю подстрочник, целей будет. Выяснил, что с издательством все в порядке, обговорил окончательный срок — еще месяц.

В этом, по правде, есть и привлекательная сторона: в том, что я не пишу о местах, находящихся вне улицы. И не потому, что тогда бы захотелось описать много чего, вовсе не находящегося в прямой связи с этой историей. Да даже если бы такая связь и была — особая прелесть состояла в том, чтобы все решить именно здесь. Заодно я избавлен и от необходимости сообщать о себе все. Я вовсе не буду описывать все свои наклонности: часть их, если не большая, имела приложение все же не здесь, так что относительно меня многое останется за кадром. Да и те люди, о которых речь. Зачем знать полный состав их жизни? Кто о ком это знает?

Что до фактов материальной жизни, то следующий заказ обещали дать сразу же, как только сдам чистовик "Лона", примерно в начале октября, так что я мог законно отдыхать, то есть работать не торопясь, зная, что жизнь обеспечена аж До Нового года. До следующего тысячелетия, — пошло вспомнив номер года.

Так что, вернувшись на родную улицу, я приступил к интенсивному отдыху, начав с того, что, признаюсь, просто-напросто купил бутьшку водки и большую пачку крабовых палочек и отправился в сад за домом № 31.

Вход в него был через длинный проем, продырявленный в доме № 31, вроде подворотни, но пешеходной — туда и человеку трудно было вписаться, не то что машине. Узкий и темный, метров десять длиной. Пахло там экскрементами, вдобавок было совсем темно, только впереди была узкая плавная арка, откуда шел свет. Просто жизнь после смерти какая-то. В окончании этой трубы открывался совершенно запущенный, то есть художественный дворик. Справа пребывала дощатая хибара с палисадником, это был не видимый снаружи дом № 32. За ним стоял заводик, ворота которого украшала надпись "Внимание, территория охраняется собакой!". Завод числился уже по соседней улице. Во дворе росли яблони, яблоки падали в песок двора; карусельки-горки — сварены из труб, покореженные; гараж, вдоль силикатной стены которого вкопана скамья, на которой теперь стоял пластиковый стакан, а под лавкой — неизбежная пустая бутылка из тех, что не принимают. По всяким плоскостям и листьям лежали пятна нежаркого света. Пахло землей и еще чем-то железным — со стороны заводика.

Место, словом, было свободно. Еще только середина дня, пятница, первое сентября. Я понемногу отхлебывал водку, откусывал палочки, с каждыми глотком и палочкой избавляясь от ужаса "Жгучего лона", с которым отношения у меня теперь станут другими: из мазохиста я непременно сделаюсь садистом. Пока же он как бы порциями и толчками покидал меня, в такт поглощению водки. Вот почему я так нервно радовался, с переводами есть такая штука: любую фразу можно интонационно трактовать двояко, трояко, в результате к концу текста может скопиться сумма оплошностей. То есть до последней страницы обычно не очень-то и понимаешь, сойдется у тебя все или нет. А ну как выбранный вариант (все равно, при любой халтуре) не совпадет с тем, к чему переводимая байда сама придет в итоге. Но в этот раз сошлось, что и было главным поводом для того, чтобы выпить. Испытал стресс в полный рост, однозначно.

Я смотрел в окна. Окон было много. Конечно, было еще только четыре, так что светиться они были не должны, но некоторые уже горели. Потому что выходили в достаточно темный двор. Да и деревья еще.

Конечно, я тут знал не всех. И не мое это дело тут всех знать, не участковый. Справа и спереди был дом № 31, плотно примыкавший к дому № 33 (32-м была та самая хибара), на стыке между ними и проделан проход-тоннель. Если у этой улицы и в самом деле был когда-то один хозяин, который ее так затейливо пронумеровал, то жить ему полагалось непременно в доме № 31, в той его части, которая была теперь прямо перед моими глазами. Толстый был дом, шикарный. С высокими потолками, и стены явно хорошие. И парадное там было замечательное — даже с дубовыми, несомненно дубовыми панелями. Второй этаж был с фонарем, выходящим даже во двор, для пущей что ли важности, ну а аналогичный фонарь, да еще и обрамленный двумя каменными девками, полулежащими над ним и хоть и с напряжением, но все-таки касающимися друг друга пальчиками, украшал улицу. Практически осенял.

В квартире с фонарем был ремонт недавно, в начале весны. Когда мы тут с Херасковым последний раз сидели, радуясь наступившему солнцу и таянию снегов на крышах, а также — освобождению деревьев из-под снега, во втором этаже заканчивался основательный ремонт. Даже, как я понял, затруднивший прочих жильцов подъезда врезкой в парадную дверь сложного кодового замка, а также — усаживанием внутри консьержки, чего тут уже лет восемьдесят с лишним не видали. И лестницу тоже отремонтировали. Тогда во дворе стоял громадный железный короб, в который по деревянному желобу спускали всякий строительный мусор.