Дмитрий Кедрин - Стихотворения и поэмы Страница 18

КИТАЙСКАЯ ЛЮБОВЬ

Полезно заметить,Что с Фый Сянь куМаруська сошлась, катаясь.Маруська пошлаНа Москва-реку,И к ней подошел китаец.

Китаец был желтИ черноволос,Сказал ей, что служит в тресте.Хоть он и скуластИ чуточку кос,А сели кататься вместе.

Он выпалил сотнюЛюбовных слов,Она ему отвечала.Итак, китайская эта любовьИмеет свое начало.Китаец влюбился,Как я, как все…В Таганке жила Маруська.Китаец пришел к ней.Ее соседНа нехристя пса науськал.

Просвирни судачили из угла:"Гляди-ка! С кем она знается!"И Марья Ивановна предрекла:"Эй, девка!Родишь китайца!"

"В какую ж он мастьПойдет, сирота?" —Гадали кумушки заново."Полоска бела, полоска желта", —Решила Марья Ивановна.

Она ошибалась.Дитя родилось —Гладкое, без полосок.Ребенок был желтИ слегка раскос,Но — определенно — курносый!

Две мощные кровиВ себе смешав,Лежал,Кулачки меж пеленок пряча,Сначала поплакал,Потом, не спеша,И улыбаться начал.

Потом,Расширяя свои берега,Уверенно, прочно, прямоПошел на короткихКривых ногахИ внятно промолвил: "Мама".

Двух расВ себе сочетающий кровь,Не выродился,Не вымер,Но жил, но рос,Крутолоб и здоров,И звали его —Владимир!

А мать и отец?Растили сынкаИ жили да поживалиИ, как утверждают наверняка,Китайца не линчевали.

КУКЛА

(Как темно в этом доме!)

Как темно в этом доме!Тут царствует грузчик багровый,Под нетрезвую рукуТебя колотивший не раз…На окне моем — кукла.От этой красотки безбровойКак тебе оторватьВасильки загоревшихся глаз?

Что ж!Прильни к моим стекламИ красные пальчики высунь…Пес мой куклу изгрыз,На подстилке ее теребя.Кукле — много недель!Кукла стала курносой и лысой.Но не все ли равно?Как она взволновала тебя!

Лишь однажды я видел:Блистали в такой же заботеЭти синие очи,Когда у соседских воротГоворил с тобой мальчик,Что в каменном доме напротивКрасный галстучек носит,Задорные песни поет.Как темно в этом доме!Ворвись в эту нору сыруюТы, о время мое!Размечи этот нищий уют!Тут дерутся мужчины,Тут женщины тряпки воруют,Сквернословят, судачат,Юродствуют, плачут и пьют.

Дорогая моя!Что же будет с тобой?НеужелиИ тебе между нихСуждена эта горькая часть?Неужели и тыВ этой доле, что смерти тяжеле,В девять — пить,В десять — вратьИ в двенадцать —Научишься красть?

Неужели и тыПогрузишься в попойку и в драку,По намекам поймешь,Что любовь твоя —Ходкий товар,Углем вычернишь брови,Нацепишь на шею — собаку,Красный зонтик возьмешьИ пойдешь на Покровский бульвар?

Нет, моя дорогая!Прекрасная нежность во взорахТой великой страны,Что качала твою колыбель!След труда и борьбы —На руке ее известь и порох,И под этой рукойЭтой доли —Бояться тебе ль?

Для того ли, скажи,Чтобы в ужасе,С черствою коркойТы бежала в чуланПод хмельную отцовскую дичь, —Надрывался Дзержинский,Выкашливал легкие Горький,Десять жизней людскихОтработал Владимир Ильич?

И когда сквозь дремотуОпять я услышу, что начатПолуночный содом,Что орет забулдыга-отец,Что валится посуда,Что голос твой тоненький плачет, —О терпенье мое!Оборвешься же ты наконец!

И придут комсомольцы,И пьяного грузчика свяжут,И нагрянут в чулан,Где ты дремлешь, свернувшись в калач,И оденут тебя,И возьмут твои вещи,И скажут:"Дорогая!Пойдем,Мы дадим тебе куклу.Не плачь!"

ХУДОЖНИКУ

(шуточное)

Б. Иванову

Подшивающий бумажки,Затерялся в наших будняхМаленькой многотиражкиУважаемый сотрудник.

Быть бы вам тореадоромГде-нибудь в Севилье старой,На балконы бы к сеньорамЛезть со шпагой и гитарой,

На ковре у милых ножекРазразиться б серенадой,Распугав севильских кошекОглушительной руладой.

И ходить, как учит мода,В шляпе и в плаще расшитом;Из "крестового похода"С фонарем вернуться — битым,

Но, отделавшись испугом,Вновь заняться б флиртом, пеньем,Всем сеньорам стать бы другомИ грозою — всем дуэньям;

И носить на медной пряжкеПять каменьев изумрудных…Маленькой многотиражки,Уважаемый сотрудник!

ПОЕДИНОК

К нам в гости приходит мальчикСо сросшимися бровями,Пунцовый густой румянецНа смуглых его щеках.Когда вы садитесь рядом,Я чувствую, что меж вамиЯ скучный, немножко лишний,Педант в роговых очках.

Глаза твои лгать не могут.Как много огня теперь в них!А как они были тусклы…Откуда же он воскрес?Ах, этот румяный мальчик!Итак, это мой соперник,Итак, это мой Мартынов,Итак, это мой Дантес!

Ну что ж! Нас рассудит параСтволов роковых ЛепажаНа дальней глухой полянке,Под Мамонтовкой, в лесу.Два вежливых секунданта,Под горкой — два экипажа,Да седенький доктор в черном,С очками на злом носу.

Послушай-ка, дорогая!Над нами шумит эпоха,И разве не наше сердце —Арена ее борьбы?Виновен ли этот мальчикВ проклятых палочках Коха,Что ставило нездоровьеВ колеса моей судьбы?

Наверно, он физкультурник,Из тех, чья лихая стайкаЗабила на стадионеИспании два гола.Как мягко и как свободноЕго голубая майкаТугие гибкие плечиСтянула и облегла!

А знаешь, мы не подымемСтволов роковых ЛепажаНа дальней глухой полянке,Под Мамонтовкой, в лесу.Я лучше приду к вам в гостиИ, если позволишь, дажеИгрушку из МосторгсинаДешевую принесу.

Твой сын, твой малыш безбровыйПокоится в колыбели,Он важно пускает слюни,Вполне довольный собой.Тебя ли мне ненавидетьИ ревновать к тебе ли,Когда я так опечаленТвоей морщинкой любой?

Ему покажу я рожки,Спрошу: "Как дела, Егорыч?"И, мирно напившись чаю,Пешком побреду домой.И лишь закурю дорогой,Почуяв на сердце горечь,Что наша любовь не вышла,Что этот малыш — не мой.

КРОВИНКА

Родная кровинка течет в ее жилах,И больно — пусть век мою слабость простит —От глаз ее жалких, от рук ее милыхОтречься и память со счетов скостить.

Выветриваясь, по куску выпадая,Душа искрошилась, как зуб, до корня.Шли годы, и эта ли полуседая,Тщедушная женщина — мать у меня?

Убогая! Где твоя прежняя сила?Какая дорога в могилу свела?Влюблялась, кисейные платья носила,Читала Некрасова, смуглой была.

Растоптана зверем, чье прозвище — рынок,Раздавлена грузом матрасов и соф,Сгорела на пламени всех керосинок,Пылающих в недрах кухонных Голгоф.

И вот они — вечная песенка жалоб,Сонливость, да втертый в морщины желток,Да косо, по-волчьи свисающий на лоб,Скупой, грязноватый седой завиток.

Так попусту, так бесполезно и глупоДотла допылала твоя красота!Дымящимся паром кипящего супаВесь мир от тебя заслонила плита!

В истрепанных туфлях, потертых и рыжих,С кошелкой, в пальто, что не греет души,Привыкла блуждать между рыночных выжиг,Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши.

Трудна эта доля, и жребий несладок:Пугаться трамваев, бояться людей,Толкаться в хвостах продуктовых палаток,Среди завсегдатаев очередей.

Но желчи не слышно в ее укоризне,Очаг не наскучил ей, наоборот:Ей быть и не снилось хозяйкою жизни,Но только властительницей сковород.

Она умоляет: "Родимый, потише!Живи не спеша, не волнуйся, дитя!Давай проживем, как подпольные мыши,Что ночью глубокой в подвалах свистят!"

Затем, что она исповедует примус,Затем, что она меж людьми как в лесу, —Мою угловатую непримиримостьК мышиной судьбе я, как знамя, несу.

Мне хочется расколдовать ее морок,Взять под руку мать, как слепое дитя,От противней чадных, от жирных конфорокУвесть ее на берег моря, хотя

Я знаю, он будет ей чуден и жуток,Тот солнечный берег житейской реки.Слепую от шор, охромевшую в путах,Я все ж поведу ее, ей вопреки!

АД