Дорис Лессинг - Золотая тетрадь Страница 18

— Ты говоришь как шлюха, — сказала Молли; и тут же смущенно улыбнулась, потому что она и сама удивилась, что употребила такое слово.

— Довольно странно, но, только совершая огромное волевое усилие, я себя так не чувствую. Они так сильно стараются, — но, разумеется, не отдавая себе в этом отчета, заставить тебя именно так себя и чувствовать, и именно здесь-то они и побеждают, каждый раз. Хорошо. Как бы то ни было, я ответила: «Спокойной ночи, Ричард, я так хочу спать, и большое тебе спасибо, что показал мне всю эту шикарную жизнь». Он стоял и обдумывал, не следует ли ему сказать «Ах, дорогая, я должен ехать домой, к своей ужасной жене» в четвертый раз. Он не понимал, почему эта Анна, женщина, видимо начисто лишенная воображения, совсем ему не сочувствует. Затем я буквально прочитала его мысли: «Разумеется, она всего-навсего интеллектуалка, какая жалость, что я не пригласил вместо нее кого-нибудь из своих девушек». И тогда я стала ждать, знаешь, наступает такой момент, когда им нужно нанести ответный удар? Он сказал: «Анна, тебе следует лучше следить за собой, ты выглядишь на десять лет старше своего возраста, ты буквально увядаешь на глазах». И тогда я сказала: «Но, Ричард, если бы я сказала тебе, о да, пойдем в постель, в этот самый момент ты бы уверял меня, как я прекрасна. Правда, разумеется, находится где-то посередине, не так ли?»

Молли прижала подушечку к груди и, крепко ее обнимая, рассмеялась.

— Тогда он сказал: «Но, Анна, когда ты приглашала меня на кофе, ты, конечно, должна была понимать, что это означает. Я человек уже очень зрелый, — так он и выразился, — и у меня или есть отношения с женщиной, или их нет». Тут я почувствовала, что он меня утомил, и сказала: «Ох, Ричард, уходи уже наконец, ты ужасный зануда»… Так что, Молли, теперь ты понимаешь, что, как бы это лучше сказать, сегодняшние трения между мной и Ричардом были неизбежны.

Молли прекратила смеяться и сказала:

— Все равно, вы с Ричардом, должно быть, оба сошли с ума.

— Да, — сказала Анна, совершенно серьезно. — Да, Молли, думаю, я была недалека от этого.

Но в ответ на это Молли встала и быстро проговорила:

— Пойду приготовлю обед.

Она посмотрела на Анну виновато и с раскаянием. Та тоже встала и сказала:

— Тогда я тоже пока пойду на кухню.

— Мы можем посплетничать.

— Уф-ф, — сказала Анна, очень небрежно, зевая. — Если подумать, что нового я могу тебе рассказать? Все по-прежнему. В точности, как и было.

— За целый год ничего не произошло? Двадцатый съезд. Венгрия. Суэцкий канал. И несомненно, естественное движение человеческой души, переход из одного состояния в другое? Никаких изменений?

Маленькая кухонька была выкрашена в белый цвет и переполнена всякой всячиной, расставленной, однако, в строгом порядке. Там все сверкало: и ряды аккуратно стоящих разноцветных кружек, тарелок и блюд, и капельки влаги на стенах и потолке. Окна запотели от пара. Духовка, казалось, раздувалась и пыхтела от натиска жара, пылавшего внутри. Молли распахнула окно, и горячий аромат жарящегося мяса вырвался наружу и поплыл над влажными крышами и грязными задними двориками, в то время как поджидавший снаружи шар солнечного света осторожно вплыл на подоконник, переполз на пол и уютно там свернулся.

— Англия, — сказала Молли. — Англия. Возвращение на этот раз далось мне тяжелее, чем обычно. Еще на борту теплохода я начала ощущать, как жизненные силы меня покидают. Вчера я ходила по магазинам и смотрела на эти милые приличные лица, все вокруг такие любезные, и такие респектабельные, и такие чертовски скучные.

Она быстро выглянула из окна, а затем решительно повернулась к нему спиной.

— Нам бы лучше смириться с тем обстоятельством, что и мы, и все, кого мы знаем, скорее всего всю свою жизнь так и проведут, ворча и жалуясь на Англию. Однако же мы здесь живем.

— Я собираюсь вскоре снова уехать. Я бы уехала завтра, если бы не Томми. Вчера я была на репетиции в театре. Все мужчины в труппе — голубые, не считая одного, которому шестнадцать лет. Так что же я здесь делаю? Все время, пока я путешествовала, все происходило естественно, мужчины относились ко мне, как к женщине, я чувствовала себя прекрасно, никогда не вспоминала о своем возрасте, никогда не думала о сексе. У меня случилась парочка приятных и веселых любовных приключений, ничего вымученного, все легко. Но как только твоя нога касается местной почвы, ты сразу собираешься, внутренне подтягиваешься и напоминаешь сама себе: «Будь осторожна, все эти мужчины — англичане. За редким исключением». И ты сразу становишься неуклюжей и сексуально озабоченной. Что может быть хорошего в стране, в которой полным-полно искореженных людей?

— Ты попривыкнешь за пару недель.

— Я не хочу привыкать. Я уже чувствую, как во мне нарастает сопротивление. И этот дом. Его снова нужно красить. Я просто не хочу даже и начинать: красить, развешивать занавески. Почему здесь все превращается в такую тяжелую работу? Не то что в Европе. В Европе человек спит за ночь пару часов и встает счастливым. А здесь мы высыпаемся и с большим трудом…

— Да, да, — сказала Анна, смеясь. — И я уверена, что год за годом, каждый раз, когда мы будем откуда-нибудь возвращаться, мы будем произносить друг перед другом одну и ту же прочувствованную речь.

Совсем близко, под землей, прошел поезд, и дом задрожал.

— И с потолком надо что-то делать, — добавила Анна, посмотрев наверх. Ближе к концу войны на дом упала бомба, крыша была пробита, и дом пустовал два года, открытый всем дождям и ветрам, свободно гулявшим по комнатам. Потом его отремонтировали. Но до сих пор, когда проходили поезда, было слышно, как строительная крошка тонкими струйками стекает под гладкой свежевыкрашенной поверхностью стен. Через потолок проходила трещина.

— Проклятье, — сказала Молли. — Даже думать об этом не могу. Но наверное, придется этим заняться. Ну почему это так, почему только здесь все, кого знаешь, пытаются сделать хорошую мину при плохой игре, пытаются бодро нести свое бремя.

Она смахнула слезы, застилавшие ей глаза, и снова склонилась к духовке.

— Потому что это — та страна, которую мы знаем. Другие страны — это такие места, находясь в которых мы не думаем.

— Это не совсем так, и ты это знаешь. Ну ладно. Давай поскорее выкладывай новости. Через минуту я подам обед.

Теперь наступила очередь Молли излучать чувство одиночества и непонятости. Ее руки, патетичные, стоические, упрекали Анну. Что касается Анны, она в это время думала: «Если я сейчас соглашусь поддержать этот настрой и приму участие в очередном заседании на тему „Что случилось с мужчинами“, домой я уже не пойду, я останусь на обед и на весь день, мы с Молли обе будем чувствовать тепло и дружескую близость, все преграды растают. А когда мы расстанемся, неожиданно придет чувство недовольства и обиды, потому что, в конечном итоге, мы бываем по-настоящему верны только мужчинам, но не женщинам…»

Анна уже была готова сесть и отдаться этому настроению. Но она не сделала этого. Она подумала: «Я хочу покончить с этим делом, закрыть тему мужчины vs.[5] женщины, остановить этот поток жалоб, попреков, предательств. Помимо всего прочего, это нечестно. Мы избрали определенный образ жизни, зная, что за это придется платить, а если мы и не знали этого тогда, то знаем сейчас, тогда к чему эти жалобы и стоны… и, кроме того, если я не проявлю осторожности, наши отношения с Молли опустятся до уровня клуба старых дев-близнецов, где мы сидим и говорим друг другу: „А помнишь ты, как тот мужчина, ну, как там его звали, сказал бестактность, а случилось это, должно быть, в 1947 году…“»

— Ну, давай же, — сказала Молли, оживленно и резко, обращаясь к Анне, которая вот уже некоторое время просто стояла и молчала.

— Хорошо. Я правильно понимаю, что о товарищах ты говорить не хочешь?

— Во Франции и в Италии интеллектуалы денно и нощно обсуждают Двадцатый съезд и Венгрию, уроки и перспективы, ошибки и выводы.

— В таком случае, поскольку у нас — все то же самое, хотя, слава Богу, многие уже от этих разговоров заскучали, я эту тему предлагаю опустить.

— Хорошо.

— Но, думаю, о трех товарищах я все же расскажу, — ну так, совсем немного, — поспешно добавила Анна, заметив, как Молли скривилась. — О трех доблестных сынах рабочего класса и профсоюзного движения.

— И кто они?

— Том Уинтерс, Лен Колоун, Боб Фаулер.

— Конечно, я их знаю, — быстро проговорила Молли. Она всегда всех знала. — Ну и?

— Совсем незадолго перед съездом, когда в наших кругах происходило всякое брожение, все обсуждали то один заговор, то другой, то Югославию, то что-нибудь еще, я встретилась с ними, чтобы обсудить то, что они, естественно, называли культурными вопросами. Снисходительно. В то время я и мне подобные немало своего времени отдавали внутрипартийной борьбе, — как же наивны мы были, пытаясь всех убедить, что было бы намного лучше признать, а не отрицать то, что в России дела пошли совсем нехорошо. Так вот. Неожиданно я получила письма от всех троих, — написали они их, разумеется, не сговариваясь, и ни один не знал, что то же самое сделали и двое других. Письма эти были выдержаны в очень жестком духе. Мол, любые слухи о том, что в Москве творятся или же раньше творились грязные делишки, а товарищ Сталин хотя бы однажды совершил неверный шаг, распространяются врагами рабочего класса.