Сара Уотерс - Нить, сотканная из тьмы Страница 18

Она кивнула.

— Вы считаете спиритизм некой фантазией, — проговорила Дауэс. — Но вот вы здесь, и вам не кажется, что реальным может быть любое, коль существует Миллбанк?

Я оглядела голые белые стены, свернутую койку, парашу, на которой сидела муха. Не знаю, ответила я. Жестокость тюрьмы не делает спиритизм реальнее. По крайней мере, тюрьма — это мир, который я вижу, обоняю, слышу. А вот духи — может быть, они и реальны — ничего для меня не значат. Я не знаю, как о них говорить, не умею.

Можно говорить как угодно, сказала она, потому что любой разговор о них «придает духам силу». Однако лучше их послушать.

— И тогда, мисс Приор, вы можете услышать, как они говорят о вас.

Я рассмеялась. Обо мне? Видимо, на небесах и впрямь выдался очень спокойный день, если там нечего обсуждать, кроме Маргарет Приор!

Дауэс покивала и чуть наклонила голову. Я уже заметила манеру, в какой менялись ее голос, интонация, поза. Это происходило очень мягко — не в стиле актрисы, которая хочет, чтобы любой ее жест разглядели в темном переполненном зале, а словно в тихой музыкальной пьесе, когда чуть меняется тональность.

Так было и сейчас, когда я улыбалась и говорила, как же должен быть скучен мир духов, если я — их единственная тема для разговора! Взгляд Дауэс выражал терпение. В нем появилась умудренность. Потом она мягко и очень спокойно сказала:

— Зачем так говорить? Вы же знаете, что есть духи, кому вы очень дороги. Особенно одному — он сейчас с нами и стоит к вам ближе меня. Вы ему всех дороже, мисс Приор.

Я выпучилась, чувствуя, как перехватило дыхание. Это вовсе не походило на разговоры о подарках и цветах от духов: казалось, мне плеснули в лицо водой или ущипнули. Глупо вспомнилась Бойд, которая слышала папины шаги на лестнице в мансарду.

— Что вы о нем знаете? — спросила я. Она не ответила. — Вы догадались по моей черной накидке...

— Вы умны, — сказала Дауэс и добавила, что ее способность не имеет ничего общего с умом. Для нее это так же естественно, как дышать, видеть сны, есть. Такой она остается даже здесь, в Миллбанке! — Знаете, это странно. Все равно что быть губкой или... Как называются существа, которые не хотят, чтобы их видели, и меняют окраску под цвет окружения? — (Я не ответила.) — В былой жизни я привыкла считать себя именно таким существом. Порой ко мне приходили больные, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я чувствовала ее ребенка в себе. В другой раз пришел господин, который хотел поговорить с духом сына; когда бедный мальчик явился, я почувствовала, как из груди вышибло воздух и сдавило голову так, будто сейчас она взорвется! Оказалось, мальчик погиб под рухнувшим зданием. Понимаете, его последние ощущения испытала я.

Дауэс приложила руку к груди и подошла чуть ближе.

— Когда ко мне приходите вы, мисс Приор, я чувствую вашу... скорбь. Ощущаю как тьму, вот здесь. Какая же это мука! Вначале я подумала, что эта скорбь вас опустошила и вы пусты, совсем пусты, как яйцо, из которого выдули содержимое. Но вы не пусты. Вы полны... лишь захлопнуты и накрепко заперты, точно шкатулка. Что же здесь такое, что нужно так скрывать?

Она постучала себя по груди. Затем другой рукой чуть коснулась моей...

Я дернулась, словно ее пальцы несли какой-то заряд. Глаза ее расширились, она улыбнулась. По чистой, самой случайной случайности ее пальцы наткнулись на медальон под моим платьем и стали ощупывать его контур. Я почувствовала, как натянулась цепочка. Движение пальцев было таким неуловимым и вкрадчивым, что сейчас, когда я это пишу, мне кажется, что ее пальцы проследовали по линии звеньев к моему горлу, забрались за воротник платья и вытащили медальон наружу, но ничего этого не было: ее рука оставалась на моей груди и лишь слегка прижималась. Чуть склонив голову набок, Дауэс стояла абсолютно неподвижно и будто прислушивалась к биению моего сердца сквозь золотой медальон.

Потом лицо ее как-то странно переменилось, и она зашептала:

— Он говорит:» Свою тревогу она повесила на шею и не хочет снять. Предайте — пусть снимет». — Дауэс кивнула. — Он улыбается. Он был умен, как вы? Да, был! Однако ныне он познал много нового и... о, как он жаждет, чтобы вы были с ним и тоже это познали! Но что он делает? — Лицо ее вновь изменилось. — Он качает головой, плачет и говорит: «Не так! Ох, Пегги, это было неправильно! Ты соединишься со мной, соединишься, но не так!»

И сейчас, когда я пишу эти слова, меня бьет дрожь, но ей не сравниться с той, что колотила меня, когда я их слушала, когда чувствовала на своей груди руку Дауэс и видела ее такое странное лицо.

— Хватит! — поспешно сказала я и, отбросив ее руку, отпрянула к решетке; кажется, я ударилась об нее спиной, потому что железо задребезжало. — Довольно! Вы несете вздор!

Дауэс побледнела и смотрела на меня с неким ужасом, словно увидела всю картину: плач и крики, доктор Эш и мать, резкий запах морфия, мой распухший язык, в горле трубка... Я шла сюда с мыслями о несчастной узнице, но она швырнула меня обратно к моему собственному слабому «я». Она смотрела на меня, и теперь жалость была в ее глазах!

Я не выдержала ее взгляда. Отвернулась и прижалась лицом к решетке. Кликнула миссис Джелф — получилось визгливо.

Надзирательница появилась тотчас, будто ждала неподалеку, чтобы молча меня выпустить. Она бросила короткий встревоженный взгляд за мое плечо — видимо, расслышала в моем крике нечто странное. Я вышла в коридор, решетку вновь заперли. Дауэс механически перебирала моток пряжи. Она смотрела на меня, и, казалось, ее взгляд еще полнится ужасным знанием. Я хотела сказать что-нибудь вполне обычное, но не могла. Я жутко боялась, что, если произнесу хоть слово, она опять заговорит — о папе, или от него, или как он — и расскажет о его печали, гневе и стыде.

Поэтому я лишь отвернулась и ушла прочь.

На первом этаже я встретила мисс Ридли, сопровождавшую узниц, за приемом которых я наблюдала. Если бы не женщина с разбитым лицом, я бы их не узнала — в унылых платьях и чепцах они стали неотличимы от других. Я посмотрела, как за ними запирают решетки и двери, и отправилась домой. У нас была Хелен, но сейчас мне не хотелось с ней говорить; я сразу прошла к себе и заперлась. Впустила только Бойд — нет, не Бойд, она ушла, а новую горничную Вайгерс, которая принесла воды для умыванья; позже пришла мать со склянкой хлорала. Я уже так продрогла, что по спине ползают мурашки. Вайгерс не знает, что я засиживаюсь допоздна, и потому несильно растопила камин. Но я буду сидеть, пока не сморит усталость. Я прикрутила лампу и временами кладу руки на абажур, чтобы согреться.

Медальон висит в шкапике подле зеркала — единственного блестящего предмета среди гущи теней.

16 октября 1874 года

Всю ночь снились кошмары, и утром я пробудилась в смятении. Приснилось, что отец жив: я выглянула в окно и увидела его — облокотившись на парапет моста Альберта, он с горечью смотрел на меня. Я выбежала и крикнула ему: «Боже мой, папа, мы думали, ты умер!» «Умер? — переспросил он. — Я два года провел в Миллбанке! Меня поставили крутить ворот, и мои башмаки напрочь протерлись — вот, смотри». Он поднял ногу — из ботинка без подошвы выглядывала потрескавшаяся натруженная ступня; как странно, подумала я, по-моему, прежде я никогда не видела папиных ног...

Сон нелепый, но определенно совсем иной, чем те, что мучили меня после папиной смерти, когда я видела, как сижу на корточках возле его могилы и взываю к нему сквозь свежий холм. Я открывала глаза — и, казалось, еще чувствую прилипшую к пальцам землю. Однако нынче мне было страшно; когда Эллис принесла воды, я удерживала ее разговорами, пока наконец она не сказала, что ее ждут дела и вода стынет. Тогда я встала и окунула руки в тазик. Вода еще не вполне остыла, и, протерев запотевшее зеркало, я, как обычно, взглянула, на месте ли мой медальон... Медальон исчез! И я не знаю, где он. Помню, вчера я повесила его рядом с зеркалом, хотя потом, может быть, брала и вертела в руках. Точно не помню, когда же наконец я легла, но в том ничего странного — воздействие хлорала! — однако уверена, что медальон в постель не брала... Зачем? Стало быть, он не мог оборваться и затеряться в простынях, к тому же я тщательно перетряхнула всю постель.

И вот теперь весь день я чувствую себя ужасно голой и несчастной. Утрата того, что висело над сердцем, ощущается как боль. Я спрашивала Эллис, Вайгерс и даже Прис. Только матери ничего не сказала. Сначала она решит, что медальон стащил кто-то из служанок, а потом сочтет моей причудой — сама же говорила, что столь неказистую вещицу я храню с гораздо более красивыми украшениями, — и подумает, что я опять заболела. Ни она, ни кто другой не сможет понять всю странность моей потери в такую ночь — после такой встречи и такого разговора с Селиной Дауэс!

Теперь уже я сама начинаю бояться, что вновь заболеваю. Возможно, сказывается действие хлорала. Может быть, я встала, взяла и куда-то засунула медальон — как Франклин Блейк в «Лунном камне».10 Помню, папа улыбался, читая эту сцену, но помню также историю одной нашей гостьи. Покачивая головой, она рассказала про свою бабку, на которую опий так подействовал, что та во сне встала, кухонным ножом резанула себя по ноге, после чего опять улеглась в постель и едва не умерла от потери крови.