Вера Колочкова - Только самые близкие Страница 18

Клиентов он направлял к ним сам. В основном это были солидные чистенькие дядечки с развратно–вонючими глазами или вообще старички достопочтимые, исходящие слюной от страстных Танькиных танцев. Вот встретишь такого старичка на улице – и не подумаешь даже… Сколько они с Танькой «стоили» – они не знали. Любители рассчитывались напрямую с Серегой, он же держал их здесь «просто по доброте душевной», как он сам говорил, и доставались им только никчемные подарочки в виде коробок конфет, заколочек, колготок и прочей дребедени. Серега всегда звонил заранее и предупреждал о приезде очередного дядечки–клиента, даже имя его говорил , уважительно называя Иваном Петровичем или Львом Абрамовичем, например… А Саша уже знала, во что для этого конкретного любителя нимфеток надо обрядиться – или в пышную кисейную юбочку, или в детское платьице в клеточку с Микки–Маусом на кармашке, или в детские панталончики с кружавчиками… Хорошо, хоть памперсы напяливать не заставляли, и то, как говорится, хлеб.

— Таньк, а ты еще больше растолстела, пока меня не было! — улыбнулась ей приветливо Саша, целуя в пухлую щеку.

— И не говори! Прет и прет меня куда–то, скоро в дверь не пролезу. А ты насовсем пришла или так, в гости?

— Сама не знаю, Таньк… — махнула рукой Саша, снимая на ходу ботинки и быстро проходя в маленькую гостиную. Поджав под себя ноги и продолжая трястись, она уселась в самый угол дивана, снова превратилась в маленький и жалкий черный комочек.

— Ну, чего ты, Сашк? – идя следом за ней, жалобно тянула Танька. – Побили тебя, что ли? Ты у кого хоть живешь–то?

— Не спрашивай меня ни о чем, Танька. Плохо мне. Влипла я, понимаешь? Здорово влипла…

Она содрогнулась, звонко простучала — проклацала зубами и затихла, устало откинув голову на спинку дивана.

— Может, ты выпить хочешь, а? Согреешься…

— Таньк, ты же знаешь, я вообще не пью…

— А сейчас надо! Ты посмотри на себя – желто–зеленая вся, как банан. Что у тебя случилось–то?

— Что случилось? – эхом повторила за ней Саша, прикрывая глаза.

А правда, что у нее случилось? Что же это произошло с ней, в самом деле, такое страшное, как же оказалась она на этом убогом желтом диване, в этой проклятой развратной квартире, как попала в руки этому парню с льдистыми голубыми глазами… Что с ней произошло такое, что так сильно хочется умереть сию минуту? Как тогда, два года назад, когда приехала в этот большой город из своего богом забытого рабочего поселка, и вся ее старательно распланированная мамой жизнь рухнула в одночасье, и мечты о вожделенном университетском филфаке рухнули, куда она ехала поступать со своим четверочно–пятерочным аттестатом и выданными на скромное абитуриентское житье деньжонками. Так и не дошла до приемной комиссии – украли в поезде сумку со всеми немудреными девчачьими пожитками, и с документами, сложенными аккуратно в полиэтиленовый мешочек на самом дне. И паспорт там был, и аттестат, и деньги. И что делать, куда идти… Обратно домой — нельзя. Мама, когда провожала, уже сама для себя и «поступила» ее в университет, и даже будущим ее распорядилась на полгода вперед. Ты, говорит, Александра, после вступительных экзаменов домой–то уж не езди, чего туда–сюда мотаться — только деньги зазря тратить. Потом, в зимние каникулы, и приедешь. А лучше – в летние… Ну как она могла взять и вернуться — конечно же, не могла. Потому что знала — это позор для матери. Она ведь всю себя им посвятила и достойна похвалы, а не позора. Не могла она ее подвести. Хотя, наверное, и в самом деле глупо все это, а вот не смогла, и все тут. Сутки целые просидела на вокзале в остобенело–полуобморочном состоянии, пока Серега ее не приметил. Подсел рядом общительный мужичок в джинсовой бейсболочке, спросил ласково:

— Эй, ты потеряла кого, что ль? Чуть не плачешь сидишь… Может, помочь чем? Хочешь, я тебя накормлю?

— Хочу… Я и правда есть очень хочу… — пожаловалась она ему тогда. – Я уже сутки ничего не ела. У меня сумку с деньгами, со всеми документами украли…

Так и оказалась она здесь, у Сереги, в этом странном борделе, заняла место сбежавшего накануне «воробышка», маленькой девочки–забавы… Думала, тоже скоро сбежит. Через год. Даже рассчитала все, разложила по полочкам – как приедет к матери на летние якобы каникулы, как возьмет в школе дубликат аттестата, как новый паспорт себе выправит, как сдаст все экзамены на вожделенный филфак… А самое главное, все ведь и получилось так, как она задумала: и съездила, и дубликат получила, и даже дома ловко наврала про то, как хорошо она учится, как подрабатывает вечерами в университетской библиотеке и с какими приличными девочками живет в общежитии – мать ею очень даже довольна осталась. Всему поселку потом ее успехами хвасталась…

Все, все у нее тогда получилось…

Первым экзаменом на филфаке сочинение было. Когда в списках увидела законную свою пятерку, думала, умрет от счастья. А вторым – литература… И билет ей хороший попался. И бодренько так отвечать она пошла… Да только в этом месте кончилось ее везение самым неожиданным образом — пока она к столу шла, на место прежнего экзаменатора другой сел, тот самый, любитель Красной Шапочки… Рухнула перед ним на стул ни жива ни мертва, смотрит во все глаза, ничего понять не может. И он тоже вытаращился на нее удивленно–насмешливо, улыбнулся гаденько в козлиную свою бороденку… Потом огляделся воровато по сторонам, перегнулся через стол и тихонечко так спросил: «Санька, а чего ты тут делаешь, а?» Она ему билет протягивает, лепечет растерянно : «Я поступаю… Вот билет мой… Я готовилась…» А этот козел старый снова глаза вытаращил, смотрит непонимающе, будто перед ним и впрямь живая Красная Шапочка сидит, и шепчет возмущенно: « Ты? Поступаешь? Ты что, Санька, совсем с ума сошла?! Иди отсюда, Санька… Иди давай… Я вечером приду – готовься лучше…» Потом ведомость взял и, возмущенно хмыкнув, старательно вывел ей «неуд» и расписался размашисто, и снова задребезжал похабным своим хихиканьем…

Она из университета вышла и света белого не увидела. То ли день на дворе, то ли ночь, непонятно — чуть под машину не попала. Обратно к Сереге поехала – сдаваться. А что делать… Не ляжешь ведь и не умрешь. Эх, если бы только можно было – лечь да умереть. Все равно ж нельзя, все равно и глаза откроются, и желудок еды потребует, и организм – исполнения физических функций… Хорошо еще, что Серега на ее место нового воробышка не нашел. Куда бы она делась тогда? К матери поехала? Это после своего красивого вранья? Смешно…

А потом уже ничего стало, терпимо. Она и смирилась даже. Как есть так и есть, чего уж теперь. Со временем и чувства стали пропадать начисто: и вкус еды понимать перестала, и запахов не слышала, и даже цвет куда–то пропал – кругом будто одно черно–белое кино, фильм ужасов с актрисами–травести… И голова пустой стала, как барабан. Иногда только взорвутся вдруг строчками в мозгу выученные когда–то стихи, или цитата какая из любимого Достоевского вдруг вползет в голову, как змея, и сидит там долго и мучительно…

А теперь снова все закрутилось калейдоскопом. Зачем, господи… Зачем ей тети Машина искренняя до глупости любовь, в которой она оказалась, как в теплом коконе, и согрелась вдруг вопреки своей воле, зачем эта постоянная ноющая боль в сердце, зачем умопомрачительные запахи свежих булочек по утрам, зачем, скажите… Что ей теперь со всем этим делать…

— Са–а–а–шк, ну чего ты молчишь? Сидишь, как мертвая, в одну точку уставилась… Страшно же! Ну чего с тобой, Сашк… — снова заныла над ухом Танька и приготовилась всплакнуть, и даже голос уже взметнулся до самой высокой ноты.

— Тань, скажи, а тебя любил кто–нибудь, а? Вот чтоб по–настоящему, за просто так? – будто очнувшись, резко повернулась к ней Саша. – Родители твои кто?

— Да ну, о чем ты… Можно сказать, что и нет… — легко махнула рукой Танька. –А чего ты вдруг про родителей?

— Да так… Я вот раньше всегда считала, что мама меня очень любит. И мечтает , чтоб я кем–то стала, чтоб успехов в жизни добилась – тоже от любви. Понимаешь, я думала, что она для меня самой этого всего хочет! Чтоб мне хорошо было! А теперь вот думаю – нет. Потому что я, сама по себе, без жизненных успехов для нее никто, понимаешь? Никто. Обуза просто. Позор даже… Ей мои успехи нужны как доказательство ее материнского подвига, понимаешь? Не я, Саша, родненькая кровиночка, а я, Саша, как доказательство!

Саша замолчала, будто захлебнулась горечью произнесенного, долго смотрела перед собой пустыми измученными глазами, потом тихо продолжила:

— Ты знаешь, иногда по телевизору показывают, как несчастные, убитые горем родители, со слезами глядя в камеру, умоляют вернуться домой своих сбежавших детей. Им ведь и в голову не приходит, отчего они сбегают! И почему на улице, в голоде и в холоде им лучше, чем с ними…

Танька слушала ее внимательно, смешно сморщив в толстую складочку узкий лоб, смотрела, не мигая, маленькими глазами–пуговками. Потом усмехнулась вдруг горестно, совсем по–бабьи легонько покачала головой и злобно проговорила: