Валерий Примост - Штабная сука Страница 18

— Миша…

Он не услышал.

— Миша! — она стояла, прислонившись к притолоке, и смотрела на него. — Ты сегодня останешься?

«Ну чего тебе надо от меня, коза? Зануда, мля! Уродка! Только о своей… и думаешь! Дура…» Он потянул погасшую сигарету. «Терпишь меня, мерзавца, только чтобы я тебя кое-как, с отвращением, трахнул. Тряпка…» Ему стало стыдно. У, козел, расплевался тут. Обличитель нравственных язв, мля… Если тебе в тягость, то чего ты к ней ходишь? Одолжение делаешь? А может, спермотоксикоз замучил, чмо?..

— Останусь… Если ты не будешь против.

— Ну, пойдем, — она неопределенно мотнула головой.

— Обед на столе.

Елда, подумал Миша о себе. Безмозглая, безвольная елда и все тут. Он хотел обозвать себя как-нибудь еще, но уже шел за Светкой на кухню. «А ведь через полгода ей придется нового искать; может ведь, бедолага, и не найти», — неожиданно для самого себя подумал он, садясь за стол. Вечером он еще пару раз «входил в пике», но опять безо всякой охоты. По телику крутили всякую муть. Лишь однажды Миша с интересом взглянул на экран: в программе «Время» камуфляжные иудейские мальчики опять ставили на уши кого-то из арабских соседей. Миша наполовину вылез из-под одеяла и с непонятной болью в груди смотрел на залитые безжалостным солнцем дома и улицы Иерусалима, на мелькнувшую по равнодушному фэйсу экрана Стену Плача, на израильские танки в пустыне Негев… Невозможно назвать одним словом те чувства, которые он испытывал. Ощущение какой-то кровной — вне-пространственной — общности, ностальгию по чему-то, чего никогда в глаза не видел, но странно родному, гордость — необъяснимую — его, необрезанного, не знающего родного языка, не приобщенного к религии, к этому народу, состоящему, в общем-то, из совершенно чуждых ему людей. То же самое он испытывал, когда читал Ветхий Завет или слышал еврейские народные песни. В носу защипало. Миша глотнул ставший поперек горла ком.

— Опять жиды чего-то с арабами не поделили, — вдруг раздалось рядом.

Это был удар ниже пояса. Миша дернулся и скосил глаза. Светка сидела рядом, тупо пялясь на экран. «У, дура!» — подумал Миша с отвращением. Ему окончательно ее расхотелось. Вызывал гадливость даже — в общем-то нормальный — запах ее тела, даже цвет волос, звук дыхания.

— Переключи, — произнес он холодно.

Светка потянулась к телевизору. Миша никогда не говорил ей, что он еврей.

Потом он молча и равнодушно просмотрел очередной телефильм «Следствие ведут знатоки», выкурил последнюю на сегодня сигарету — как назло, попалась самая горькая в пачке — и решил спать. На Светку он бы сейчас не полез даже под расстрелом. Ей он на сон грядущий ляпнул какую-то гадость. Она, кажется, поняла, что сморозила что-то не в тему, и, когда он уже засыпал, ему мерещилось сквозь липкую дрему, что она тихонько скулит в свою подушку. Но Мише было плевать: он уже заснул и снова тащил службу.,.

…Сегодня на утреннем разводе Миша узнал, что вечером ему заступать в наряд по кухне. О, это был страшный для солобонов наряд! Миша слышал о нем еще в карантине и хорошо запомнил выражение лиц зашуганных дивизионных доходяг, которые об этом рассказывали. Миша понял, что сегодня в наряде наверняка что-то случится. Внутри неприятно холодило. Но Миша сказал себе дрожащим внутренним голосом, что это даже очень хорошо, что приближается острый момент: возможно, все сложится так, что наконец-то будут поставлены все точки над «i». Он настраивал себя на драку целый день, уговаривал, что все, мол, будет нормально — ну, в крайнем случае, опять расколотят харю. Он ругал себя последними словами, обзывая чмырем и трусом, потом вспоминал одну за другой физиономии всех этих козлов, которые его доставали, и к вечеру совершенно озверел. Пора было заступать в наряд.

После развода на плацу кухонный наряд вернулся в роту, и солдаты стали переодеваться в грязную, засаленную кухонную «чернуху». Миша тоже переоделся было, но потом обратил внимание,. что ни один из бурых, поставленных в этот наряд, не переодет. Все они остались в своих ушитых, глаженых щегольских формах. «А ведь сопрут форму, пока буду в наряде», — убежденно подумал Миша. И принялся переодеваться обратно. Но его повседневная форма — как и форма любого другого солобона — настолько плохо выглядела, что до построения никто не обратил внимания, что он не в подменке. Старослужащие привычно пинали духов сапогами в лодыжки, духи суетливо строились, один из взводных, назначенный дежурным по столовой, лениво матерился. Мише тоже несколько раз зарядили по ногам, он резко оборачивался, но за отмороженными коричневыми рожами так и не разглядел, кто это сделал.

— Почему не переодет, урод? — прошипел один из сержантов.

Миша молчал. Сержант начал было протискиваться к нему, но тут колонна двинулась с места, и сержант, матернувшись, исчез в своей шеренге.

Наряд сменялся после ужина. Миша с содроганием осмотрел грязные цеха, заваленные парашей столы и горы немытой посуды. Работы здесь было, как ему показалось, по меньшей мере на неделю. Наряд тут же разделился: два десятка мазуты растасовались по залу и цехам, а десяток бурых уселся за столы и вовсю задымил папиросами.

— Че стал?! — рявкнул с другого конца зала старший наряда старшой Джумаев. — Ти по списка в дискотека!

Дискотекой называлась посудомойка. Миша пошел туда и обнаружил там четверых чертей, грязных и мокрых, от которых пахло, как от ассенизаторов. Было страшно жарко. Ручейки грязной воды стекали по стенам и лицам работающих. По сваленным в огромные баки грудам мисок и кружек слонялись жирные непромокаемые тараканы, авиационное прикрытие осуществляли барражирующие над всей этой роскошью водостойкие мухи. Посудомойщики все больше добавляли пару. Помещение медленно заволакивало липким белесым туманом.

— Эй, Коханович! — глухо донеслось из-за одного из баков. Миша с трудом разглядел за клубами пара грязную и потную рожу Портнягина. — Чего не работаешь?

Мише показалось оскорбительным, что какой-то угнетенный чернушник обращается к нему как к равному: он не считал себя ровней им. Как, спрашивал он себя, разве они не замечают, как я дрался против бурых? Разве им не видно, что я не подчинился и готов драться дальше? По-видимому, солобоны не замечали этого. А, впрочем, что они, собственно, могли заметить? Что Миша иногда морозил какую-нибудь глупость и потом с хряском получал по морде?

— Не хочу, — наконец сказал он холодно.

— Как не хочешь? — Портнягин, казалось, был изумлен. — Работы же много, зашьемся!

Миша промолчал.

— Ну, ты чего? — снова крикнул Портнягин. Другие посудомойщики тоже подняли головы от своих баков. — Ты же нас лажаешь! Нам же и твою работу делать придется!

Миша медленно подошел к нему: почему-то не хотелось, чтобы разговор слышали другие.

— А те, кто сидит в зале в нулевой форме? Их норму ты не выполняешь?

Портнягин распрямился, держа в мокрых руках недомытую миску и тряпку.

— Че, крутым дедом заделался, парень? — пренебрежительно спросил он.

Мишу передернуло. Не задумываясь, он зарядил Порт-нягину в челюсть. Тот, выронив миску, въехал в поднимающийся из бака штабель грязной посуды. Миша молниеносно оглянулся. Все, постреляв глазами, опять опустили их в баки и продолжали работать. Портнягин снова выпрямился, но, кажется, настроен был уже более сдержанно.

— Работай себе и поменьше шизди тут, урод, — холодно сказал Миша.

Он гордился собой. Портнягин пробормотал какую-то гадость себе под нос — так вяло и неагрессивно, что Миша даже не повернул головы, — и снова взялся за грязные миски. Миша уселся на край соседнего бака. «Портнягин прав, — думал он, — я просто тупой солобон с очень большими претензиями. Я один из них, — он подумал о мазуте, — и ничем круче их еще не стал». Он даже покачал головой, настолько эта мысль была ему неприятна. «А что, — думал он, — я ведь здесь сижу с таким бурым видом и не выхожу наружу, потому что боюсь, что на меня — на духа, слоняющегося без работы, — кто-то наедет». Добро! Он встал. «Ты, кажется, никого не боишься, дружок? Тогда для начала прогуляйся в варочный цех». Никто не смотрел в его сторону. Миша медленно прошел между баками и вышел из дискотеки. Налево были мясной и рыбный цеха, прямо — овощной, а направо — варочный. Миша медленно зашел туда, сделал два шага и остановился, осклизаясь на грязном, жирном полу. Здесь было еще жарче, но яркий свет заливал помещение и пар не был так заметен. Три огромных цилиндрических котла — с первым, вторым и третьим, таких горячих, что не притронуться, выстроились в ряд под правой стеной. Вокруг них суетились трое в грязной «чернухе». Миша пару минут постоял в варочном, дернулся пойти в зал приема пищи, но не решился и уже поворачивался, чтобы возвратиться в посудомойку, как вдруг из черного проема выхода в зал вынырнул — чистенький, с повязкой старшего наряда на рукаве — старшой Джумаев.