Добрые соседи - Ланган Сара Страница 18

— У меня закончились. А она выпила, в магазин съездить не могла. Я хотела напихать туалетной бумаги или еще чего, но забыла… — Рот ее перекосился, она опустила взгляд в колени. — Нет, и это неправда. Я знала, что протеку, но мне было плевать. Вчера такой вечер был мерзкий. Сколько она мне плела эти косы. Я проснулась — и как будто не дома. Знала, что протеку, что вы увидите, но мне было плевать.

— А… — Джулия не знала, что на это ответить. Слова не складывались. Месячные — поганая штука. Огромные пропитанные кровью прокладки стыда. Джулия минут по десять в день тратила на проверку, не пришли ли в первый раз, говорила себе, что, когда придут, она ни за что, ни за что никому этого не покажет. Сознаться, что у тебя месячные, — такой стыд. — У Брук Леонардис в школе началось, и никто об этом ни слова. Сиена Мюллер весь стул в столовой перепачкала. А с тобой-то ничего страшного. Можно сказать, что ничего не было. Я подтвержу. Сделаем вид, что у них всех просто мозги переклинило.

— Ты не понимаешь.

— В смысле?

Шелли так и глядела в колени, пряди волос торчали во все стороны.

— Я как будто смотрю на свою жизнь со стороны. Настоящая я где-то там, а остальное — это просто тело, которое ходит, говорит и на всех орет. А настоящая я скоро умру.

У Джулии защипало в глазах. Она вспомнила, как когда-то любила Шелли. И сейчас, в эту самую минуту, снова ее любила.

— Не говори так, пожалуйста.

Шелли шмыгнула носом.

— Я все думаю про бритву. У меня есть этот «Куб боли» с доказательствами. Там все понятно. А сверху я положу записку.

Джулия побледнела. Доказательства? Какие еще доказательства?

— Не нужно про бритву, — попросила она.

Шелли заговорила тихо и монотонно, будто твердя заклятие:

— И там будет сказано: «Это вы меня довели. Я умерла, чтобы не быть с вами. Вот и радуйтесь теперь».

Джулия пыталась быть храброй. Быть твердой — вдруг Шелли нуждается в твердости.

— Прекрати. Ты вечно драматизируешь. Так и заболеть можно.

Шелли раскрыла рот, будто ее сейчас вырвет, глаза у нее расширились, и Джулия едва ли не воочию увидела у нее в душе страшную пустоту, которая изматывала и душила, съедала изнутри. Шелли плакала всухую, без звуков и слез.

Джулия обняла подругу. Сжала покрепче.

— Не надо. Больно.

Тревога. Удар током в тысячу вольт. Джулия ослабила хватку.

— А слушать никто не хочет, — продолжила Шелли. — Если им рассказать, не поверят. Ты была моей лучшей подругой, но я и тебе ничего не могла рассказать. Ты тоже не хотела слушать. Ну еще бы, я же само совершенство. Вот только меня никто не любит. Я злюка. Психичка. Никто за меня не вступится. Даже родные — они ничего не видят. Или делают вид, что не видят. Я просто больная, а остальные здоровые. С ними ж такого не делают.

Слова прыгали, кувыркались, а Джулия все пыталась сочленить их по-иному, сложить историю подобрее. Не получалось.

— Что с тобой происходит? — спросила Джулия.

Губы у Шелли дрогнули.

— Она меня убивает, — прошептала она.

— Она? — переспросила Джулия.

— Эта, — ответила Шелли.

Глаза Джулии обожгло слезами, но она сдержала их, изо всех сил пытаясь оставаться сильной. Если это правда, это важнее всех на свете правил. Важнее того, что кто-то на тебя наорал, что тебя не пустят в гости к друзьям, если у тебя не все оценки отличные. Важнее, чем если тебя огрели совершенно ни за что. Гораздо глубже.

— Твоя мама, — догадалась Джулия.

Голос у Шелли сорвался.

— Только никому не говори.

Джулия окинула взглядом пустую жаркую улицу, провал у них за спиной — он продолжал расширяться. Все выглядело непонятным. Все выглядело незнакомым, потому что мир встал вверх тормашками. Взрослые оказались детьми, дети оказались предоставлены самим себе — и, похоже, так оно было всегда.

— Покажи следы, — попросила Джулия. — Мне нужно видеть.

Глаза у Шелли увлажнились.

— Ты обо мне плохо подумаешь.

— Неправда. Я тебя прекрасно знаю. Мы сто раз играли в «Скажи или покажи». Я тебя знаю.

Шелли нагнулась вперед, закатала блузку. Кожа под ней оказалась не белой, а желтоватой, как сходящий синяк. Повсюду виднелись красноватые точки, образовывавшие овалы. Почти все уже заживали — неясные тени. Плюс четыре свежих. Ярко-красные, с запекшейся кровью — похоже на засос, который Дейв Гаррисон в прошлом году посадил ей на задах «Севен-илевен» в шутку, да только не в шутку.

Джулия очень осторожно дотронулась до пятнышка посередине. Средним и указательным пальцами мягко провела вниз вдоль позвоночника. От прикосновения Шелли слегка обмякла. Выдохнула. Почти утешилась.

А потом одернула свою дорогую блузку из «Фри пипл».

— Я попросила, чтобы она мне заплела французские косички по всей голове. На тринадцатый день рождения. — Шелли посмотрела на Джулию. — В сентябре, да? Уже так давно?

Джулия не знала, что ответить.

— Да, был твой день рождения. Помню.

Шелли обуяло глубинное, нутряное смятение.

— Кажется, тогда оно было впервые. Она сделала это в шутку, потому что у нас ничего не получалось, мы обе посмеялись. А потом снова, и было уже не смешно… Иногда я забываю. А в сам момент будто ухожу куда-то, — произнесла Шелли тихо, как будто стоял вечер и они были вдвоем у Джулии в комнате, в спальных мешках. — Она никогда меня не трогает там, где видно из-под купальника… Я как увижу себя в зеркале, каждый раз удивляюсь. Такой бред, такая тайна — мне даже кажется, что это я сама себя. Может, когда мне исполнилось тринадцать, у меня произошло раздвоение личности или шизофрения началась. Я знаю, со мной что-то не то. Но так высоко мне спину не достать. Не может быть, что это я сама себя. Собственно, поэтому я и стала их фотографировать. Чтобы убедиться, что они есть на самом деле.

Тут Джулию посетило воспоминание, и от него сразу ушли все силы. Она почувствовала себя такой же старой, какой выглядела Шелли с этими ее обкромсанными волосами и запавшими глазами.

— Помнишь, мы репетировали у тебя дома?

— Когда? — спросила Шелли.

— Ну, мы хотели спеть песню Билли Айлиш на творческом конкурсе. Твоя мама не знала, что я у вас. Открыла дверь. Точнее, распахнула. И было очень странно, потому что сразу перед тем я слышала, как она говорит внизу по телефону и смеется.

А тут у нее вид был страшно сердитый. Увидела меня — и сразу переменилась. Будто и не злилась. Раз — и улыбается.

Шелли ничего не ответила.

— Очень было странно. Я думала, она нас убьет, а она такая — хочу ли я клубничный смузи. Я вообще не знала, что подумать. Бред какой-то. Я даже решила, что все это придумала. Помнишь? — не отступала Джулия.

Шелли покачала головой. Без длинных волос шея ее сделалась длинной и хрупкой, как у улитки, высунувшейся из раковины.

— Нет. Но она часто так делает, когда никто не смотрит. Никто, кроме меня… Я хотела тебе рассказать. Все думала, что ты знаешь. Думала: мы столько времени вместе проводим, ты все знаешь, оно же ощущается. И поэтому ты так хорошо ко мне относишься, и твоя семья тоже. Вы как бы пытались меня спасти.

Джулия сдержала слезы; на ощупь синяки Шелли ничем не отличались от здоровой кожи. А казалось бы, должны гореть огнем.

— Я ничего не знала. Прости.

Шелли поморщилась.

— Да ладно. Наверное, мне просто нравилось думать, что ты знаешь, — чтобы самой ничего с этим не делать. Можно было прикидываться, что весь мир в курсе. А уж Мейпл-стрит и тем более. А потом она сказала, чтобы я больше с тобой не общалась, а если ты придешь в Крысятник, чтобы я оттуда валила. И я все поняла.

— Зачем она так? — спросила Джулия. — Из-за тех украденных сигарет?

Шелли мрачно улыбнулась.

— Не в курении дело. Она боялась, что я тебе все расскажу. Вот тогда-то я и поняла, что все это — на самом деле. Мир ничего не знает. Улица тоже. Знает только она, но все это — на самом деле.

— Но теперь ты мне все рассказала. — Голос у Джулии сорвался, хотя она и старалась, чтобы он звучал по-доброму; звучал с силой, утвердительно.