Григорий Ряжский - Дети Ванюхина Страница 19

Причин тому было две — так она себе представляла — явная и затаенная.

Первая касалась привычного образа жизни в квартире на «Спортивной», отсутствия занятости вне дома, если не считать поездки в Мамонтовку к матери и сестре, и замены приятных в прошлом неожиданностей со стороны супруга на дозированную и бесперебойную поставку доказательств материального благополучия. Кроме того, сюда входила и тщательно скрываемая неудовлетворенность от отлаженных до регулярности маятника их с мужем интимных отношений. Как ни старалась, не умела она, начиная со второго примерно года замужества или около того, вернуть Шурке прежнюю постельную страсть. Но, впрочем, это она никогда с ним не обсуждала, стыдилась, наверное, да и не знала по негородской своей дикости, что разговаривать про это разрешается и нужно. И особенно — с самым близким человеком.

Но, по большому счету, это было пустое, не главное. Главным было для нее другое, и в этом она боялась признаться себе самой. Это и являлось причиной номер два — тайной и безмотивной. Строго говоря, мотив присутствовал, но не поднимался выше уровня женской интуиции: так… плавал в подсознании, вызывая очередной прилив внутреннего сопротивления, всегда недостаточно решительного и потому безрезультатного.

Все эти годы после случайной встречи со стариком Лурье Нина так и не смогла найти себе места, успокоиться. По горделивому выражению лица председателя комиссии по Милочкиному удочерению она догадалась, что ребенок ее, Ванечка, не только находится в норме по здоровью, но и доставляет окружающим радость своей жизнью — тем фактом, что она, жизнь эта, есть у него, а он, ее мальчик, есть у них, у чужих, по случайности, людей. И когда она нередко об этом вспоминала, о встрече у каменного Льва Толстого, сердце ее каждый раз притормаживало и примолкало, переходя на почти не ощутимый неровный перестук, который так же неслышно перебирался выше, к ямочке на ключице, бился внутри нее пару-тройку раз, заполняя впадинку, и поднимался еще выше, к голове, к нижней части лба, которая сразу над глазами…

… И тогда ее неудержимо тянуло на улицу, туда, на соседнюю Пироговку, где она надеялась снова встретить коляску семейства Лурье с маленьким в ней еще одним Ванюхиным, а потом, быть может, так случится, что и не коляску больше, а самого его, ее мальчика, на ножках, за ручку, бормочущего милую детскую чепуху чужому дедушке или чужой маме, а вовсе не родной, не Нине…

… И она брала за ручку своего законного малыша, Максика, и вела его на прогулку, туда же, в ту же сторону, и норовила всякий раз миновать третий подъезд знакомого дома и бросить быстрый взгляд наверх, на шестой этаж, не зная точно, на какую сторону выходят окна Лурье, «ее» окна, и надеялась на случайную встречу с ним, а лучше — на «случайно неслучайную», чтобы что-то повернуть, чтобы само, может, как то повернулось и осталось с ней, по-другому уже, по-новому: без мучительных и скрытных попыток соединиться с прошлым, к которому она поклялась никогда не приближаться, произнеся окончательное «да» и получив то же самое в ответ…

Виновных в приключившейся с ней беде не было, она знала об этом, не могла не знать. Но все же ближним к разраставшемуся с годами горю оказывался муж ее, Шурка Ванюхин, — самым все же крайним, если вспомнить жесткую его в тот день позицию, хотя и справедливую, наверное, и прежде всего, по отношению к ней самой.

За то время, что Нина провела в поиске этих встреч, ей удалось пару раз засечь знакомую коляску, оба раза с дедом. Затем была коляска другая — складная, прогулочная: первый раз — с Ириной, а в последний раз они гуляли оба, с мужем Марком.

Это было к концу второго года жизни ее детей. Она еще удивилась тогда — почему в коляске. По всем расчетам выходило, что Иван Ванюхин, ее Ванечка, который их, Лурье, давно должен ходить самостоятельно: ножками, ножками, как брат Максик, и давно уже. Но все равно, главным это для нее не становилось, это соображение каким-то образом отбрасывалось само, за ненадобностью. Про болезнь сына, про страшное это требуквие ДЦП, она постепенно стала забывать, вернее, перестала думать. Для нее болезнь второго из рожденных близнецов стала чем-то из далекого, нечестного прошлого, частью чьей-то ошибки или злой воли. А на деле она впоследствии думала, мысленно приучив себя к тому, что сын Иван жив и здоров, и успев привыкнуть к этой мысли, что судьба дала ей испытание не самое-то и тяжелое, так себе испытание, да и не испытание вообще — рядовая проверка на материнскую устойчивость в не самых сложных жизненных обстоятельствах.

За последующую пятилетку жизни на «Спортивной», вплоть до Ванюхиного «Мамонта» встречи с Лурье были абсолютно непредсказуемы. Года полтора ей постоянно не везло: вообще не удавалось натолкнуться на кого-либо из семьи, хотя она знала точно, чувствовала уже, как опытный охотник, — чутье подсказывало ей из материнского нутра: здесь они, все здесь, то есть имелось в виду — он здесь все еще, на шестом этаже знакомого дома, изученного ею вдоль и поперек. Один раз за этот период кольнуло снова выше глаз: может, и правда, со здоровьем неладно у сынка? С параличом церебральным тем самым… Но как кольнуло, так и отпустило, не поддалась на провокацию, устояла и на этот раз в вере своей и материнской убежденности.

Нина Ванюхина ошибалась. Далеко не все в состоянии здоровья Вани Лурье обнадеживало к тому, что он выберется из страшной болезни.

Не то чтобы вообще — об этом речь не шла никогда, это было невозможно, исходя из самых благоприятных факторов развития ребенка, — а хотя бы с последствиями, позволяющими передвигаться хоть и плохо, но самостоятельно. Так же, кстати, как и функционировать прочим важным составляющим опорно-двигательного аппарата. Перелом в чувствительности и подвижности левой стороны тела, на который Лурье рассчитывали, исходя из прикидок специалистов, годам к двум-двум с половиной, не оправдался, несмотря на самоотверженное вовлечение в процесс всех возможных сил и средств. Более того, наступило неожиданное ухудшение, парализовавшее область таза, и тоже слева. Ухудшение это как раз и совпало по времени с моментом, отсчитывая от которого Нина перестала в течение тех полутора лет даже изредка встречать кого-либо из Лурье, выгуливающих ее ребенка.

И снова начались массажи, усиленные теперь и еще более дорогие. Да они, в общем, и не прекращались никогда — просто на какое-то время Марик и Ирина сбавили обороты, надеясь на тот самый перелом. Готовились с нетерпением — думали, заслужили. Не вышло, как думали, не получилось.

К этому периоду кое-что стал просекать и дед, поскольку все по его разумению сроки, потребные для пеленок, отлежек и несознательной части жизни, прошли, но внук явно не выражал желания сопровождать их с Торри Вторым на прогулки в том виде, как этого хотелось бы Самуилу Ароновичу: с притопом, прихлопом, милым скандальчиком «хочу-не хочу», «буду-не буду» или же требовательной настырностью по любому наобум взятому поводу. Поэтому и оказался невостребованным совок для снега и песка, приобретенный дедушкой в универмаге на соседней Плющихе.

Поначалу дед озадачился, не предполагая ранее, что такое повышенное внимание невестки и сына к уходу за мальчиком связано напрямую с серьезным его нездоровьем. Думал, так в еврейской семье и положено заботиться, а как еще-то? Но когда явственно осознал, что Ванюшенька не ходит по-настоящему — это в два с половиной года-то — и молчалив не по возрасту тоже, и не игрив, как других дедушек внуки, это навело его на мысль, что не все он про внука знает, далеко не все. Окончательно ситуация прояснилась для него, когда у внука начался сильнейший рецидив, который продлился лет до четырех с небольшим.

В тот день, когда он это понял, Самуил Аронович Лурье совершил очередной жизненный подвиг, соизмеримый по потерям лишь с безрассудным броском под танк со связкой гранат в руке в октябре сорок третьего. Танку повезло тогда — гранаты не взорвались, а капитану Лурье — нет: в последний момент ему удалось перекатиться резким движением вбок и, успев проскользнуть меж гусениц, вжаться всем телом в подмерзающий уже грунт. Не повезло — потому что гибели немецкому «тигру» капитан желал отчаянно и жизнь собственную в тот момент ценил меньше, чем возможность уничтожить боевую машину фашистского врага. И это было такой же правдой, как и то, что с этого дня здоровье внука стало для него важнее суеты исполкомовских будней. На следующий день он написал заявление и разом снял с себя председательство там, где начальствовал, а в тех комиссиях, где был просто членом, — вышел из состава.

— Хватит, — с неожиданной резкостью заявил Самуил Аронович районному руководству, несказанно удивив всех, — семьдесят второй годок как-никак, пусть другие теперь потрудятся, какие помоложе.

Внезапное прозрение дедово, как выяснилось, не улучшило, а, наоборот, осложнило положение дел в семье. Отойдя от обязанностей по работе, обретя долгожданную степень свободы, старый Самуил не сумел, однако, найти себе места в доме. Выяснилось, что помощь в уходе за больным ребенком требует еще и разных умений и навыков, и все они — другого, непривычного ему свойства. Таким образом, довольно быстро стало также ясно, что посвятить себя выздоровлению наследника фамилии — дело не только не простое, но и нервное, и физически затратное. А слоняться по пироговской квартире без цели и выискивать себе занятие по душе оказалось не для Самуила Ароновича. Тем более что теперь он в течение всего дня имел возможность наблюдать за такой не по-детски обставленной жизнью своего неполноценного внука Ивана. И это начинало угнетать его не меньше порой, чем факт отсутствия внуков вообще. Но об этом он, наученный опытом, приобретенным в семье, предпочитал теперь молчать, загоняя всплески недовольства и разочарования глубоко внутрь себя и методично там их заглушая.