Александр Пелевин - Здесь живу только я Страница 19

«Сталинист. Разве нужно говорить что-то еще? Извините, у меня дела.»

«Редкий случай, когда в стихах нет ничего лишнего. Уже через несколько лет после начала своего творческого пути он полностью преодолел в себе заразу декаданса и приобщился к здоровой классике. Его творческий путь уникален, таких людей больше не было. Боюсь, что и не будет.»

Смородин читал высказывания о Фейхе, приведенные в предисловии к сборнику его стихов, и с каждой строкой чувствовал в себе какую-то непонятную зависть к этому человеку. Он не мог понять, к чему именно — к таланту, к работоспособности или же просто к известности — но ему было безумно жаль, что сам он никогда не оставит в истории такой же след, как Фейх.

Наступил назначенный день встречи. Петр заступил на дежурство, выполнил свою работу по открытию витрин и сидел на кухне в ожидании звонка от Германа, перечитывая Фейха.

Герман пришел ровно в десять часов, как они и договаривались. Они сели на кухне и стали пить чай. Смородин заметил, что Герман побрился, а его рубашка снова была безупречно выглажена.

— Сегодня ты выглядишь лучше, — заметил он.

— Надо же когда-то приходить в себя. Провалялся недельку в апатии — и хватит, пожалуй. Надо что-то делать.

— Ничего, ты придумаешь.

— Придумаю.

Смородин немного помолчал, размешивая в кружке сахар, а затем спросил:

— Ты точно уверен, что хочешь остаться со мной на ночь?

— Точно.

— Возможно, будет очень страшно.

— Ничего.

— Как знаешь. Смотри, за окном уже темно. Чуть попозже я сварю нам кофе, чтобы не заснуть. Тебе ведь завтра никуда не надо идти?

— Никуда.

— Вот и славно.

Они еще немного помолчали, думая о своем. Допив чай, Каневский огляделся вокруг и спросил:

— А чего мы, собственно, ждем? Что должно произойти?

— Что-то необычное. В прошлый раз я увидел, что дверь открыта. Может быть, зазвонит телефон и со мной заговорят какие-то психи. Что угодно может произойти. Ты же понимаешь, что я пригласил тебя сюда, потому что боюсь за свою психику. Я боюсь, что свихнулся.

— Понимаю. Я, если честно, не верю в то, что ты рассказал.

— Разумеется.

— То есть, я отлично понимаю, что должен верить, что тебе незачем врать, но, черт возьми, ведь такого не бывает. Я всю жизнь хотел увидеть что-то такое, что изменило бы материалистическую картину мира. Да многие, наверное, хотели. Но я ничего не видел.

— Вот я увидел, — усмехнулся Смородин, — можешь завидовать, да.

— Не завидую.

Герман улыбнулся.

— Если честно, я надеюсь, что ничего не произойдет, — сказал он. — Мне уже немного страшно.

— Брось. Кто из нас страдает паническими атаками, в конце концов? Думаешь, что зря согласился?

— Это психосоматика, — по голосу Каневского было заметно, что ему действительно не по себе. — А тут другое.

Тут действительно было другое, подумал Смородин.

Они просидели так еще два часа, разговаривая о своих страхах, о кошмарных снах и о том, чего боялись в детстве. Такие разговоры они любили больше всего.

К часу ночи они обнаружили, что выпили весь кофе.

— Четыре чашки, — заметил Каневский. — Тебе не станет плохо?

— Мне не привыкать. А вот когда кончатся сигареты, будет печально.

— У меня еще осталось несколько штук. В крайнем случае, выйдем.

Герман заметно успокоился. Ничего не происходило.

В два часа они решили выйти за сигаретами: в соседнем доме находился круглосуточный магазин, куда Смородин нередко забегал ночью. Там работал веселый армянин, который уже помнил, какие сигареты курит Петр, и с улыбкой выкладывал пачку на стол, едва завидев его в дверях.

Они закрыли за собой квартиру, спустились вниз, открыли дверь и застыли на месте.

Дверь, ведущая на улицу, вела во двор.

Смородин тяжело задышал, зашагал вперед, осматриваясь по сторонам: тот самый дворик, то самое чистое небо — все было в точности как тогда.

— Видишь? Видишь? — закричал он. — Тот самый двор! Именно так все и было! Теперь ты понимаешь? Ты видишь это? Не молчи!

Он обернулся назад.

Каневский стоял в дверном проеме, лицо его заметно побледнело, пальцы дрожали.

— Ты видишь это? Не молчи! — Петр подошел к нему вплотную и схватил за руку.

Каневский вышел из оцепенения, посмотрел на Петра и выдернул руку назад. Его зрачки быстро забегали по сторонам.

— Эта точно та дверь, в которую мы вошли? — спросил он наконец.

— Точно! Точно! Закрой дверь. Закрой. Посмотри на неё, черт возьми, ты видишь эту надпись?

Герман закрыл дверь.

«ЗДЕСЬ ЖИВУ ТОЛЬКО Я» — было написано на белом листке.

— Я же рассказывал! Про надпись, про двор! Эта дверь всегда вела на улицу, понимаешь меня? Всегда!

— Может быть, это все же не та дверь, — несмело предположил Каневский.

— Ты издеваешься. Тут только одна дверь.

— Да. Да… — пробормотал Каневский, зачем-то глядя себе под ноги. — Это действительно та дверь. Я отлично все помню. Другой двери здесь просто не было. Это я тоже помню. Черт, черт.

Он по-прежнему оглядывался по сторонам, не веря своим глазам.

— Может быть, пойдем обратно?

— Ты спятил? Пошли! Неужели ты не хочешь разобраться, что происходит?

— У нас нет сигарет.

— К черту сигареты!

Смородин схватил Германа за руку и потащил его за собой. Тот снова вырвал руку и пошел сам.

Воздух был густым и насыщенным. Он слегка пьянил Смородина и загонял чувство страха куда-то настолько глубоко, что, казалось, о его существовании теперь и не вспомнить. Его теперь вел лишь жгучий интерес.

Они прошли арку и вышли во второй дворик — он был чуть побольше первого, и еще одна точно такая же арка стояла перед ними. За аркой уже не было видно домов — видимо, она вела уже на улицу.

— Все это выглядит, как типичные питерские дворики, — бормотал Герман. — Только я не пойму, почему прояснилось небо. И почему воздух такой странный. А еще здесь очень тихо. Кстати, посмотри на окна. Заметил?

Смородин поглядел на окна домов: ни в одном из них не горел свет.

— Черт, черт, — продолжал Герман. — Я ничего не понимаю. Я много гулял по этим местам, но таких двориков не помню. Были похожие, были очень похожие, но не такие. Точно не такие. А может, и были. Не понимаю. Ничего не понимаю.

Петр молчал.

— Пойдем дальше, — сказал он.

— Пойдем, — он пошел было вперед, но вдруг остановился. — Стоп.

— Что такое?

— Мы вернемся отсюда?

— Я же вернулся.

— Хорошо. Тогда другой вопрос: откуда мы вернемся?

Петр сглотнул слюну и ничего не ответил.

Они посмотрели наверх. Стояла абсолютная тишина. Небо над двориком, заключенное в квадрат старинных крыш, пересекала яркая, четкая, будто прочерченная светящимся маркером, линия Млечного Пути.

— Красиво, — сказал Смородин.

— Очень. Но все же я очень надеюсь, что мне это снится.

— Боюсь разочаровать. Ты удивишься, но мне почему-то ни капли не страшно.

— Зато мне страшно. Очень.

Каневский редко позволял себе такую искренность.

Смородину вспомнилось, как отец рассказывал ему о сибирских шаманах, которые приглашали на свои ритуалы сторонних людей только для того, чтобы они смотрели на них и испытывали животный ужас.

Через арку они покинули двор и оказались на улице.

Даже здесь не было ни единого звука, и даже здесь не было видно света в окнах домов, только грязно-желтыми кругами расползались по тротуарам фонари. Только сейчас Смородин заметил полное отсутствие снега, но еще больше его удивляло, что на улице не было машин, даже припаркованных, и ни одного рекламного щита не висело над дорогой.

— Я сейчас в обморок грохнусь, — признался Каневский.

— Спокойнее, — ответил Петр, хотя ему самому уже было не по себе.

— Где мы вообще?

— Не знаю.

— Почему здесь так тихо? Где люди?

— Не знаю. Я ничего не знаю.

Тут Смородин поймал себя на мысли, что оба они говорят вполголоса, а порой даже шепотом.

Улица была довольно длинной: далеко впереди виднелся перекресток, а сзади улица постепенно уходила влево.

Дома были похожи друг на друга, и их можно было бы признать за обыкновенные петербургские домики, если бы не полное отсутствие каких-либо следов времени: краска на них была свежей, будто их покрасили еще вчера, не было никаких царапин, обвалившихся кирпичей и даже надписей на стенах. Стекла казались совсем новыми, и свет фонарей отражался в них почти без преломлений.

Смородин вдруг подумал, что больше всего он боится услышать здесь какой-нибудь звук.

— Пойдем до перекрестка, — сказал он Каневскому.

И они пошли, медленно, держась как можно ближе друг к другу и постоянно оглядываясь то по сторонам, то назад, а иногда они поднимали головы и смотрели наверх, в непривычно чистое небо.