Поль Виалар - Жатва дьявола Страница 19

На фронте он вел такое же существование, как и все солдаты, — то утопал в грязи окопов в спокойных секторах, которые, однако, в определенные часы неприятель «поливал» снарядами, то яростно бросался в атаку, когда полку приходила очередь участвовать в них. Люди сменялись, и все были похожи друг на друга, но все же что-то отличало тех, кто воевал с самого начала, — они огрубели, были выносливее и телом и душой, как-то умели ускользать от смерти: научившись и в некотором роде привыкнув избегать ее, они в игре с нею имели больше шансов выжить, чем остальные. И те, у кого, как у Альбера, были за плечами уже многие месяцы войны, словно приобрели иммунитет, которого новички еще не имели.

Ко всему люди привыкают. Перед войной четырнадцатого года трудная, чтобы не сказать нищенская, жизнь была для деревенской мелкоты — обычной. Вот деревня и стала привыкать к обстановке военного времени, и так как война затянулась, то как будто уже и походила на обычные условия жизни, надеяться же было можно только на возвращение к прежнему. Приехав во второй раз в отпуск, Альбер в минуту нервной разрядки, наступившей у него только накануне отъезда на фронт, сказал:

— И то уж хорошо будет, если я живым выберусь.

Адель возразила:

— Не только выберешься и вернешься, в этом я ничуть не сомневаюсь, — но все переменится, когда ты домой возвратишься.

Он пожал плечами:

— Ну, чего говоришь-то!

— А вот посмотрим. Я кое-что задумала.

На минуту он было поверил ей, но, едва вернулся на фронт, узнал, что Мориса убили.

— Ты что какой-то не такой, Женет? — спросил его товарищ, когда Альбер получил письмо с извещением о смерти Мориса.

— Да вот брата убили. Нету его теперь!..

Весть эта потрясла его. У него даже слезы навернулись на глаза. Нет больше в живых «братика Мориса», но в глубине души он, так же как и Адель, как и мать, всегда чувствовал, что Морис не вернется.

— Чего ж теперь делать-то будешь?

— Да надо стараться, чтоб и меня не убили, а то «мои женщины» одни-одинешеньки останутся.

Приехав на «Край света» в третий раз, он был полон этого ужасного страха. Теперь его отпустили домой на двадцать один день, — такие отпуска назывались «сельскохозяйственными». Двадцать один день! В пору жатвы! Отпуска мужчинам, которые могут принести пользу на своей земле. Это справедливо. Вполне справедливо. Двадцать один день они будут укрыты от огня, от снарядов и пуль, которые подстерегают, ждут фронтовиков.

Когда он сошел с поезда на станции Вов, его никто не встретил: он не мог предупредить о своем приезде. Альбер прошел пешком девять километров, его хлопали по бокам тяжелые сумки, — он привез в них две медные гильзы от снарядов семидесятипятимиллиметровой пушки, обточенные искусником солдатом, у которого он их купил за пять франков; кроме того, он привез обратно деньги, которые мать с сестрой считали нужным посылать ему — на этих кредитках стоял штамп: «Выдано после отвода в запасную часть», ведь он приехал из сектора Понт-а-Муссон, из Буа-ле-Претр, где война была не шуточным делом — немецкие окопы отстояли от французских меньше чем на пятнадцать метров, и однажды поднялась ярая перестрелка по глупости одного новобранца, который, попав на передовую линию и увидев немца, убил его из винтовки, не зная, что по молчаливому соглашению неприятели щадили друг друга, когда, например, ходили по очереди за водой к роднику, находившемуся между позициями.

Альбер шел быстро, не глядя вокруг, — так спешил он добраться домой.

Наконец вошел он во двор, там никого не было. Но когда он позвал, из дому вышла Мари, и Альбер заметил, что она (из экономии, конечно) не сшила себе траурного платья и носит свою обычную будничную затрапезу.

— Вот приехал, — сказал он. — И надолго, на двадцать один день.

— Хорошо-то как! В самую страду! Поможешь нам!

— А Мориса уж не жди, нет его больше. Вот горе!

— Да, горе! — сказала мать, вытирая глаза кончиком фартука. — Парень-то какой был хороший!.. И могутный!

— Вот горе! — повторил он. — А как Адель?

— Ничего. Здоровая, крепкая!

— А Фернан?

— И не говори про этого голубчика! За два года, что прожил в городах, совсем развратился.

— Так вы все время одни?

— Не беспокойся, дело хорошо шло.

— А в поле-то как же?

— Нам помогали.

Альбер удовлетворился этим уклончивым, неопределенным ответом.

— А урожай?

— Пожалуй, неплох будет. У нас под пшеницей больше одиннадцати гектаров.

— Ох, ты!

— И хороша пшеница уродилась. Вот посмотри. Удобрений у нас было достаточно.

— Отец как?

— Уже и не говорит. Только что ест.

— Эх, жалость! — сказал Альбер.

— Да он, знаешь, вроде как мертвый, только вот ходить за ним надо.

— А все понимает, да?

— Нет, думается, теперь и не понимает. Но когда подашь тарелку, открывает глаза.

Значит, и отцу конец. Пришлось с этим смириться. Альберу вспомнилось детство, вспомнилось, как отец, слишком старый для него, водил его за руку в поле, как время от времени бросал он слова, полные мудрости, теперь умолкшей: «Зерно-то, оно дышит…», «Черенок для прививки выбирай из молодых побегов…», «Свеклу хорошенько мотыжь, сахару больше будет…» Да, многое узнал он от отца… Эх, жаль его. И почему не умер, бедняга, сразу же?

Адель пришла с огорода, принесла овощей с грядки.

— Вон кто приехал! Нам на радость!

Она громко чмокнула его в обе щеки. Он заметил, что лицо у нее теперь стало такое же морщинистое, как у матери.

— На двадцать один день, — сказал Альбер. — Сельскохозяйственный отпуск…

— А ты живи себе потихоньку. Отдыхай.

— Да ты что, смеешься? Ведь самая страда!

Отшагав пешком весь путь из Вова, он все смотрел на чужие поля — каковы там хлеба, и нашел, что они сулят хороший урожай. Колос тяжелый, а стебель крепкий, лишь кое-где пшеница полегла.

— Видать, у вас бурь не бывало.

— Как не бывало, бывали. Но мы от них защитились. Теперь ведь есть новые сорта пшеницы; урожайность у ней большая, и устойчива к непогоде, и ко всяким болезням, и муку дает превосходную. Да, есть такие сорта: «фран-нор», «мариваль», «лилль-депре», «вильморен»…

— Кто ж тебя научил этому?

— Обуан, — ответила она. — Мишель Обуан. Он нас не бросил.

— Ты с ним видаешься?

— Кой-когда. Он всегда хороший совет даст.

— Его так на войну и не взяли?

— Нет. А что ж? Так лучше, для всех.

— Ну, он-то уж под пули не полезет, как Морис.

— Нужны и такие, — заметила Адель. — Хочешь стаканчик с дороги?

— Нет, — ответил он, войдя в дом и снимая с себя сумки. — Охота сходить, посмотреть.

Адель засмеялась:

— Двенадцать сетье?

— Да.

— Да у нас под пшеницей еще и все Жюмелево поле.

— Я так и думал, — мать мне сказала, что вы двенадцать гектаров засеяли.

— Почти что тринадцать, право слово.

Альбер достал медные гильзы и поставил их на полку очага.

— Это что такое? — спросила Мари.

— Памятка, мама… чтоб ты думала обо мне, когда я уеду.

— А если тебе не ехать? простодушно сказала мать.

— Ты же знаешь, никак этого нельзя. Да ведь у вас теперь Мишель есть… а может, еще и тот парнишка — Альсид?..

— Ну чего ты? — сказала Мари, почувствовав, что он ревнует. — Чего глупости говоришь? Надо же было с работой справляться. Вот мы и справлялись, как могли. Ладно, что соседи у нас хорошие.

Альбер ничего не ответил, только сказал уходя:

— Пойду, погляжу.

Домашние не стали его удерживать. День уже был на исходе и, кроме хлопот по хозяйству, которые не переводятся на ферме, работа у женщин была уже кончена. Но парню не надо было мешать, пусть идет, ему хочется побыть одному, чтобы прийти в себя. Все встанет на свое место. Они это знали, — ведь Альбер пробудет дома двадцать один день.

— Я на послезавтра курицу зарежу, — сказала Адель. А нынче к вечеру зажарю то мясо, что купила утром.

— Зажарь, ведь он теперь, как барин, привык мясо есть.

Это была правда. На фронте мясо давали за каждой едой, и не только мясные консервы, а «настоящее мясо», как говорил большеротый солдат Жюдекс. Альбер привык к такой пище и чувствовал бы отсутствие мяса, как и все солдаты в отпуске. Сколько за эти годы появилось у них привычек, сколько нового они узнали! Чего только солдаты не насмотрелись. Просто невероятно! Некоторых теперь посылали на Восток, и они путались с тамошними женщинами. Все переменилось. Только здесь все как было, так и осталось, все на одном месте, вся жизнь идет в зависимости от времени года; вот казалось, что для тебя придет весна, но хоть мать с сестрой и справились (в сущности, почему он сердится на Обуана?), а все-таки, думалось Альберу, все тут застыло на мертвой точке.

Альбер дошел до Двенадцати сетье, тотчас же окинул взглядом поле и увидел, что пшеница хороша. Да, хороша! Еще лучше, чем та, которую он собрал в последний раз — в тысяча девятьсот четырнадцатом году: крепкие, прямые стебли, колос тяжелый, но не чересчур, полный, тугой. Наверняка тут возьмешь по пятьдесят пять центнеров с гектара! Ну, значит, доказано: можно и без мужчин обойтись, по крайней мере, когда имеется советчик.