Фернандо Вальехо - Богоматерь убийц Страница 19

А полиция? Разве в стране уголовно наказуемых деяний нет полиции? Есть, конечно: «поли», «козлы», «легавые», «крючки», «забиралы», «сучары зеленые». Невидимые — если что-то случилось, увидеть их невозможно — прозрачные, как стакан. Но когда они собираются вместе, когда свет скользит по их зеленой форме, парсеро, будь уверен: они налетят на тебя, отделают, отправят в лучший мир. Один японец, приехавший к нам наблюдать за успехами индустриализации, так и умер, не веря своим глазам.

Еще одна смерть в автобусе: неотесанный нищий. Любитель травки, на чьей стороне Международная амнистия, католическая церковь, коммунисты и права человека. Такие шатаются весь день, куря басуко, опираясь на палку и протягивают руку: «Командир, дай монетку, я сегодня не ел, умираю от голода». «Твоя мама подаст!» — отвечаю я. Или папская курия, рьяная защитница бедности и умножения людского отребья. Нищие, понимаете! Христианское милосердие! Ненавидят богатых и при этом упорно коснеют в бедности, рожая все больше и больше… Почему бы вам не проявить фантазию и не пойти спекулировать на биржу? Или создать финансовую корпорацию, а потом отправиться на Ривьеру и бросаться деньгами? И так далее. Вы думаете, мир заканчивается в Медельине и везде такой же бардак? Идиоты, мир продолжается дальше, загибается книзу, вплоть до земель антиподов, и можно спокойно улететь в собственном самолете или первым классом на Лазурный берег, где salmon, caviar, pâté de foie[13], где шлюхи, начиная от полусотни долларов, каких вам даже не вообразить среди вашего убожества. Все, больше не отвлекаюсь: итак, в автобус зашел один из этих уродов с палкой и выдал пространную речь на полчаса, из которой следовало вот что: как добрый христианин, он предпочитает побираться, а не воровать или убивать. Затем он пошел по автобусу, потрясая палкой и выдаивая из пассажиров дань. Чтобы он окончил свои дни, как добрый христианин, Вильмар достал из-за туч молнию и швырнул ему подаяние прямо в сердце. Теперь тот ни разу не проклянет день, когда обратился к нищенству, вместо того чтобы обворовывать и убивать нас. Избавленный от травы и бедности, manu militari, nemine discrepante, minima de malis[14], несчастнейший из несчастных вступил в царство молчания, где правит самая красноречивая царица, не говорящая ни по-испански, ни по-латыни, ни на чем другом, — Парка. Наркоманы, водители, нищие, полицейские, воры, медики и адвокаты, евангелисты и католики, мальчики и девочки, мужчины и женщины, идущие в толпе и поодиночке, — всех посетил Ангел, все пали, сраженные его благословенной рукой, его огненным мечом. Все, вплоть до священников, подлежали уничтожению. Он хотел потом перейти к президенту… «Безрассудный парнишка, глупый мальчик, разве ты не видишь, что этого болвана стерегут крепче пчелиной матки? Брось, он слетит сам». Бедняки этого мира, ради Христа, ради Девы, ради милосердия, откройте глаза и подумайте: если взять семью из двух карликов, что произойдет? С вероятностью в пятьдесят процентов, фифти-фифти, дети получатся такими же, ростом в метр двадцать. Один из двух детей обязательно родится с геном акондроплазии, то есть карликом. А теперь послушайте, несчастные: гены бедности еще хуже, потому что устойчивее они передаются в 9999 из 10 000 случаев. Как насчет того, что ваши дети унаследуют такую болезнь? Бедняки не имеют права размножаться из генетических соображений. Богатые всех стран, соединяйтесь! Скорее. Иначе лавина бедности погребет вас под собой.

И вот, выйдя из автобуса, мы пошли по кварталу Бостон — мне хотелось показать Вильмару дом, где я родился. С тех пор, как я покинул их, дом и квартал оставались все такими же, словно предохраняемые под стеклянным колпаком некоей волшебной силой от гнева Хроноса. Но то, что неизменно, мертво… «Погляди, мальчик, вот в этой комнате, за этим окном, которое выходит на улицу, однажды ясной, звездной, заманчивой, лживой ночью родился я». Здесь же я хочу умереть, чтобы закруглить эпитафию, — ее следует выгравировать большими буквами на табличке и повесить табличку с наружной стороны двери: «Vir clarisimus, grammaticus conspicuus, philologus illustrisimus, quoque pius, placatus, politus, plagosus, fraternus, placidus, unum et idem e pluribus unum, summum jus, hic natus atque mortuus est. Anno Domini tal…»[15] A дальше — год установки таблички, но не годы жизни. Я сторонник того, чтобы не впихивать вечность между двумя датами, словно в смирительную рубашку. Нет. Пусть она течет сама по себе, проходит, не замечая того. Улица Перу, квартал Бостон, город Медельин, департамент Антиохия, республика Колумбия, планета Земля, Солнечная система, Млечный путь и все галактики — на доме, где я родился против своей воли, но рассчитываю умереть совершенно сознательно.

После этого я повел Вильмара в салезианскую церковь Суфрахио, где меня крестили: там, исключая баптистерий, все оставалось без изменений. Баптистерий убрали, уж не знаю почему; вход в него преграждала глухая бетонная стена. Если приблизиться, из-за стены тянуло дыханием вечности, зловещим холодком. Я рассказывал Вильмару, несведущему в вопросах религии, что на потолке изображены сцены из Ветхого и Нового Заветов. И затем, опустив глаза: «Видишь того святого, с притворно-страшной улыбкой? Это святой Иоанн Боско, совратитель малолетних. Я знаю, как он здесь оказался». И я рассказал ему, как установили нынешнюю статую вместо прежней, — у той отвалилась голова, когда мы ехали в карнавальной повозке. Эту историю знаю только я и никто больше в мире. Мы возвращаемся из церкви Суфрахио, погоняя запряженную свинью изо всех сил, как вдруг — трах! — задеваем за электрический кабель от статуи, та наклоняется и, едва не убив меня, падает прямо на асфальт, пролетая в сантиметре от моей головы, — так, что у святого отваливается его собственная. Святой, наверно, возопил к небесам — безголовый, раздолбанный вдребезги, он не имел права оставаться в святилище, потому что святой, который не может защитить себя, не защитит никого из нас. В тот день мы шествовали по центру Медельина с процессией «Корпус Кристи». Медленно, торжественно, в такт Движению колес, наша повозка продвигалась среди восхищенно-недоверчивой толпы, не верившей глазам своим: она впервые узрела Воплощенное величие! В нашей благочестивой компании, почти неподвижной, но все же продвигавшейся вперед, как бы проплывая меж облаков, я исполнял роль салезианского миссионера. Представляете меня, восьмилетнего актера? Сколько времени прошло, а я все не могу забыть, как преступный Иоанн едва меня не прикончил. Да, согласен, тот святой, курносый до безобразия, все же выглядел получше, чем помещенный в алтарь на его место, с орлиным носом и сладкой, фальшивой улыбочкой томика. Когда мы с Вильмаром выходили из церкви, я вспомнил, в связи с носами, того инспектора, который гонялся по Хунину за гомиками, а звали его Курносый. Как же давно его пристрелили! На углу улицы Маракайбо и той, которая сейчас Авенида Ориенталь, выстрелом с мотоцикла…

«Посмотри, Вильмар, на пьедестал, там, между львами. Видишь трещину в мраморе?» И правда, на пьедестале статуи Кордовы в парке Бостон была трещина, там, где я показал. Ей уже много лет и она пребудет до конца времен. Расколотый мрамор невозможно склеить заново, как невозможно возвратить обратно в скорлупу жареные яйца. «Этот пьедестал разбил я. Бросил камень и разбил». А в доме не осталось ни одного стекла, которое бы устояло перед шквалом камней и злобы, исходившим от нас. Детство, как и бедность, всегда склоняется ко злу. Когда мы целиком погрузились в такие вот размышления, перед нами возник знаете кто? Покойник! «Покойник, ты ли это? Просто чудеса! Да еще за пределами твоих владений, в моем родном Бостоне! А я уже считал тебя мертвым». Нет, он отдыхал в Ла-Косте. А вот кто умер этим утром, так это Курносый. «Какой Курносый?» — «Тот легавый с Хунина, который терпеть не мог гомиков». Оказывается, его пришили на углу Маракайбо и Авениды Ориенталь, с мотоцикла. «Не может быть! — воскликнул я, пораженный. — Курносого убили, в этом самом месте, но только тридцать лет назад, когда Авениду Ориенталь еще не расширили и она была узкой улочкой. Больше того: он ввел обычай стрелять с мотоцикла. Он был первым». Нет, то был совсем другой Курносый, а этого, о ком он говорил, прикончили только что, несколько часов назад. Если я хочу убедиться, то могу прийти на похороны. И Покойник дал мне адрес дома, куда привезли тело. Я сказал, что, может, и пойду, но это уже беспредел. А вдруг нас тоже пристрелят с мотоцикла? Нет, сказал Покойник, ты пока что можешь не волноваться. Я распрощался с ним, слегка успокоенный, хотя и расстроенный по поводу того, что Курносого и любого человека вообще (судя по злонамеренности такого события) могут убить дважды. Разве такое возможно? Я даже забыл поинтересоваться у Покойника, как он отдыхал в Ла-Косте. Отдыхал от чего?

Неузнаваемый и блистательный — иногда мне нравится быть таким — вечером я вышел из дома вместе с Вильмаром, словно сам Филипп Второй, одетый во все черное. Вильмар глазам своим не верил. Он никогда еще не чувствовал столько гордости, как сопровождая меня в тот вечер. Нищие? Они не осмеливались приставать, раскрывались веером, освобождая нам дорогу. Вот это сила! Достаточно сказать, что таксист по доброй воле приглушил радио. Куда изволит направляться господин доктор? Я сказал ему, что на такую-то улицу, квартал Манрике Ориенталь. И мы отправились в Манрике, квартал, карабкаюшийся вверх, как все мы в этой жизни, с почти отвесными улицами, — искать нужную нам. Здесь, в Манрике — говорю это для японских и сербскохорватских читателей — заканчивается Медельин и начинаются коммуны, или наоборот. Как говорится, ворота в ад, хотя непонятно, служат ли они для входа или выхода, и где вообще ад: там или тут, вверху или внизу. Вверх или вниз, неважно: Смерть, моя крестная, ходит по этим улочкам, занятая своим делом, равно приветливая ко всем. Совсем как я, ее крестный, спокойно воспринимающий любые фразы и словечки. Мне по душе все.