Олег Борушко - Продаются щенки Страница 19

По сей день, кажется, не исследован вопрос о влиянии восточных языков на мужские способности, а при первом взгляде на Алешу Петровича и мысли о таких способностях не возникало. Однако «в тихом омуте дети водятся», как говорил Арсланбек.

Петрович был широкий в кости, но низкий, необыкновенно суетливый и насмерть перепуганный Советской властью доцент. От испуга он состоял членом странных комиссий и сильно выражался, особенно если дело касалось корейского народа.

Нынче он жил с третьей женой и четырьмя детьми, двое из которых были не его: один — предыдущей жены, а один совершенно неизвестно откуда взялся. Проживал же со всей командой в однокомнатной квартире в Беляево, так как последовательно терял с каждым браком в площади, и вовсе остался бы на улице, не подвернись вовремя Ким Ир Сен.

Однажды Петровича даже напечатали в корейской газете, где назвали «другом корейского народа», переделав, правда, фамилию в Басой-Данильман с загадочным портретом.

В качестве уникального знатока корейского языка и нравов Петрович работал в четырех вузах (ИСАА. МГИМО, Патриса Лумумбы. ВИМО), трех НИИ (МКРД, востоковедения, ИМЭМО), двух издательствах («Прогресс», АПН), одном обществе (ССОД) и на радио, везде получал зарплату и умело согласовывал ее с трудовым законодательством. Но это не все.

Наручные часы Петровича «Победа» стояли с 1964 года, двигалась одна только секундная стрелка, и он с точностью Лейбница вычислял звонок. Несмотря на такое виртуозное владение временем, Петрович регулярно опаздывал на уроки. Обыкновенно минут через десять после звонка он влетал в аудиторию, дожевывая сосиску, и говорил, цыкая зубом:

— В парткоме задержали! — и, ставя портфель на стол, — так. Вы какой курс? Первый? Хм, ц-ц. Странно. А я сейчас на каком же был? Ах, на третьем? Да-да, ц-ц, верно.

Потом снимал часы, клал перед собой и урок начинал так:

— Кто не прочел «Правду» — встать!

Все сидят.

— Прочли? Молодцы. Ц-ц. Так-так. Лайди-лайди-и, лайди-лайда-ай. Угу.

Все молчат.

— А «Известия»?! — вдруг выкрикивает Петрович, — «Известия», ц-ц, прочли? Так-так. А текст? Текст перевели?

— Какой текст. Алексей Петрович? — тихо спрашивает мужественный Хериков, борец за правду.

— Вы мне знаете что! Ваша как фамилия, ц-ц? Что я, не помню? Я задавал текст, э-э… ц-ц… этот… Вы! — вдруг кидается он на Сашульку.

Сашулька дрожит, как осиновый лист.

— Вы мне скажете, какой текст я задавал. А? Как фамилия? Что? Не-ет, и МИДе такие не нужны. Как вы собираетесь работать в Корее, а?

— В-вы задавали эти… — бормочет Сашулька.

— Алексей Петрович, — вмешивается видавший виды Хериков, — вы задавали, чтобы разучить трех букв (заглядывает в тетрадку) «ко», «мно» и «ндра». и это… составить нз них восемь слов.

— Так, ц-ц. Да? Хм-м. Составили?

— Восемь не выйдет, Алексей Петрович, только два. — бормочет Хериков.

— Что вы говорите? — Петрович наконец лезет ногтем в зуб, выковыривает изрядный кусок сосиски, разглядывает и щелчком отправляет под стол. — Угу. Так-так. Вас как звать?

— Гена, — отвечает Хериков.

— Гена, идите к доске. Пишите «мнокондра».

Пика своей популярности Петрович достиг за год до поступления Георгия, во время визита товарища Ким Ир Сена. История известна со слов Коли Попина, члена КПСС и ассистента Петровича на переговорах.

— Мы взяли, когда переговоры закончились, мы на этой стороне, они на той, как говорится, руки жмут. — Коля разговаривал тоненьким голосом в нос, жадно тянул согласные и имел грушеобразную фигуру — огромный зад при маленькой голове. — Жмут, значит, руку, понимаешь-вот, я гляжу, Петрович берет очки, надевает, я гляжу, блестят, ну, думаю, золотые, вдруг гляжу, а на столе другие, его-то алюминиевые, Петрович лыбится сам, понимаешь-вот, ну, так и ушли из Кремля, никто ничё не сказал — воспитанные люди, а вечером, как говорится, он уже сам, без меня поехал, не знаю.

Да, все правда. Спросите в институте любого — кто тут у вас надел очки Генерального секретаря, и вам сразу покажут:

— Видите, вон летит, с портфелем? Он самый и есть, Петрович.

Но и это не все.

Ким Ир Сен, человек чуткий, спросил у Алеши Петровича — мол, как живете, я про вас в газете читал. Петрович понял, что час пробил, и ответил эдак шутливо, что ни хорошо, ни плохо жить — ему негде. Как так? — удивился Ким Ир Сен, лучший друг корейского народа, а жить негде? Нонсенс. Утром Петрович и получил ордер на квартиру в Беляеве — у нас это не задержится.

1-го же сентября Петрович, разобравшись с грехом пополам — какой перед ним курс, задал написать по сорок строк каждой из трех первых букв корейского алфавита. Георгий писать не стал, а утром в метро поглядел и сразу запомнил.

Петрович, выяснив фамилию, кричал так, что Ниночка в деканате вздрогнула и, подняв руку, что-то такое прошептала, глядя на «Моральный кодекс строителя коммунизма» на стене, именно — на ту его часть, где излагалось коммунистическое отношение к труду.

Петрович орал, что его не интересует, запомнил Георгий буквы или нет, лучше бы он их не запомнил, но написал сколько надо, потому что корейский язык — это такой язык, который есть язык великого народа корейцев, и толку из него не будет. «Здесь встречаются идиоты», — подумал Георгий.

В перерыве Петровича вызвал к себе Баранович.

— Зачем же вы так кричите, Александр э… э-э…

— Петрович, — подсказал тот и спрятал руки за спину, — ммэ-э… Алексей.

— Да-да. Вы же коммунист.

Петрович побледнел.

— А вы записочку, докладную записочку, понимаете? Это ж первый курс. Зачем волноваться? Одна записочка — и волки сыты, и овцы э-э… У нас же не при старом режиме, а все-таки вузик, да. А это противоречит, вы понимаете, общей линии руководства института и…

— Да я… я сейчас… — Петрович зашелся от готовности.

— Не надо. Теперь поздно. Можете идти.

Петрович на полслове развернулся, постоял еще некоторое время ровно — и пошел. Ниночка проводила его мстительным взглядом.

Георгий глубже и глубже увязал в какой-то топкой бессмыслице. Выйдя с Бронной и остыв, жестоко думал: вот так. Маринка согласна. Она прощает ему фамилию и прописку в Черкассах. Но он же видел ее с Шамилем! А сколько слышал еще прежде? Жениться на такой — извините. На то в институте есть люди попроще.

Но ожидание в ее глазах упрочивалось.

— Гога, — сказала однажды Марина нарочито возбужденным голосом. — Предста-авляешь, бабушка отдает мне свою квартиру. Это на Ка-алхозной, предста-авляешь? — И робко заглянула в лицо.

— Да? Поздравляю. С чего это? — насторожился Георгий.

— Ну… Не сейчас, а если… Ну, например, когда замуж…

— А-а… — перебил Георгий.

Повисла нелепая пауза. Но Марина, кажется, решилась сегодня на шажок.

— Гога, — сказала она тише, — ты… как ва-абще ко мне относишься? — Она спрятала руки между колен.

Георгий поморщился.

Но каким же способом обрубить, когда жалко ее — раз, и боязно — как бы не выгорело у ней с Хериковым?

А все это творилось еще только с одной стороны. С другой стороны — надвигалась Татьяна. Она вот тоже, как и Маринка, по временам стала глядеть с немым вопросом. Куда ни кинь — всюду клин.

И куда бы ни двигался, ощущал, как прицельный кружок с перекрестьем вопросов смещается вслед. И никак не вытряхнуться из прилипчивого ободка, и не осмыслить. кто ж навел и кто водит по пятам назойливую мушку?

Дворец съездов сиял. Гремели хором репродукторы — поэта Ошанина Гимн демократической молодежи: нам, молодым — весь шар земной.

Молодежный бал «Золото осени», дававшийся ежегодно под октябрьские праздники, собирал цвет московской золотой молодежи.

На бале должен был быть секретарь комитета КПСС, иллюзионист Кио-сын, Понаровская и один гроссмейстер, Полугаевский, не то Суэтин, а также лекция на тему «Идеалы советской молодежи в свете решений XXVII съезда КПСС».

С билетами было строго. Билеты распространялись только через ЦК, ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС и Госкомспорт. Это означало: первое — билетов нет, второе — бал «Золото осени» выйдет на славу.

Дворец был щедро иллюминирован и издалека, от Троицких ворот, постепенно открываясь, напоминал торт, искусно разрезанный по вертикали на стройные ломтики. Сходство усиливалось также тем, что яркий желтый свет изнутри заливал белый мрамор узких простенков, и они точно отливали позолотой. Кстати, были и золотистые смальтовые мозаики с изображением освобожденного Труда, Мира и Социализма — меж долгими горизонтальными окнами в верхней части, похожей отдельно на плавательный бассейн.

У освещенного главного входа с огромным стеклянным порталом, что глядит в арсенал, стояла милиция, и не одни нижние чины, но и полковник на подъезде, и десятки еще офицеров на площади и в углах, все в нарядной, с иголочки, форме.