Маша Царева - Женщины Никто Страница 19

— Так поступали египетские фараоны. Они верили, что в загробном мире им понадобится имущество. Милена в жизнь после смерти не верила, но тем не менее… Именно для этого она и купила два места на кладбище. Одно для своих шмоток, одно для себя самой.

— И ее воля была исполнена?

— Еще бы! — фыркнула Варвара. — Знали бы вы ее адвоката, настоящий бультерьер. Пятнадцать вечерних платьев, шкатулку с драгоценностями, любимые часы, винтажное пальто, которое когда‑то принадлежало Софии Лорен, и одиннадцать сумочек «Kelly» были упакованы в непромокаемые пакеты и зарыты в соседнюю могилу. Об этом почти никто не знал.

— Так вы… Вы собирались откопать ее вещи!

— Вот именно. Я не знала, в какой именно могиле зарыта Милка, а в какой — шмотки. На похоронах никого не было, это она тоже прописала в завещании. Одиннадцать сумочек, вы только подумайте! Вы знаете, что такую сумку нельзя купить вот так запросто? — прищурилась подозреваемая.

— Нет, — покачал головой ошарашенный следователь, — разве в наше время еще существует дефицит?

— Искусственно созданный дефицит! Это одна из главных модных тенденций нашего времени. На сумочку надо записываться в очередь. И если повезет, года через полтора вы ее получите. При условии, что у вас найдется пять тысяч долларов, чтобы расплатиться.

— Бред какой‑то, — покачал головой следователь.

— А закапывать хорошие вещи в землю не бред?! — Ноздри Варвары Тихоновны хищно раздувались, ее глаза метали молнии, в тот момент она была похожа на буйнопомешанную. — Эти вещи могли бы стать моим счастьем! Как вы не можете этого понять?! Она не захотела дать мне шанс стать кем‑то, понимаете?! Без этого всего ты в этом городе никто! Никто! — повторила она, сверкая сумасшедшими глазами.

А потом, усмехнувшись в лицо побледневшего следователя, уже нормальным голосом добавила:

— Впрочем, вам этого никогда не понять.

Полинина знакомая, Ольга, любовница миллиардера, бывшая фотомодель, натуральная блондинка, стипендиатка Гарварда, умерла от хронического недоедания в возрасте двадцати шести лет.

Поминок как таковых не было, и сразу после отпевания компания Олиных подруг отправилась в «Сегун» выпить теплое саке за упокой ее бедной души.

Сначала, как водится, говорили об Ольге. Вспоминали, какая она была хорошая и как однажды купила пятьдесят плазменных телевизоров и развезла по детским домам, и как обожала свою младшую сестренку и всегда вместо родителей ходила на собрания в школу, и как однажды, когда ей было всего пятнадцать, чуть не уехала в Уганду с миссией Красного Креста, да была заперта дома менее романтичными родителями.

Деликатно помалкивали о том, что вышеупомянутого миллиардера Оля нагло увела у также упомянутой выше младшей сестренки. О том, что в Гарвард ее пропихнул любовник, при этом грант отобрали у более способной претендентки. И о том, что под самый занавес своей короткой жизни она превратилась в такую агрессивную истеричку, что к ней опасались приближаться и родная мать, и младшая сестра, и даже пресловутый миллиардер.

Неважно.

У Ольги было все, о чем только могла мечтать простая девушка из Южного Бутова. Ее жизнь обещала стать еще лучше, расцвести всеми возможными психоделическими красками — она равно могла сделать завидную карьеру или стать детной принцессой Рублевки. Оля же предпочла угаснуть, раствориться, словно кусочек рафинада в кипятке.

В свои последние дни она весила двадцать семь килограммов, и у нее даже не было сил поднести руку ко рту, пропихнуть два пальца в рот и выблевать все, чем ее умудрялись напичкать через зонд. Ей ставили витаминную капельницу, а Оля беспомощно плакала, ей казалось, что от витаминов тоже полнеют. Она угасала, усыхала, сморщивалась и в свой последний земной день выглядела как семидесятилетняя обитательница онкологического хосписа.

В современном мире от голода подыхают не только африканцы из разлагающихся язвами гражданской войны стран, но и те, кто с жиру бесится в пропитанных неврозами мегаполисах. Вот такая ирония судьбы — богатые умирают от голода едва ли не чаще, чем бедные. Еда наступает со всех фронтов: сливочные пирожные подмигивают из красиво подсвеченных витрин, промасленные пиццы зовут с неоновых реклам, киноактрисы из телевизионных роликов так соблазнительно похрустывают шоколадом, что невольно начинаешь ощущать теплую сладость на кончике трепещущего языка.

В частных психотерапевтических клиниках предлагают новую услугу: борьба с хроническим едоголизмом.

Полина ушла с Ольгиных поминок раньше остальных, не было сил слушать, как над ее памятью издеваются очередными диетическими рецептами.

По дороге домой зарулила в заведение, от которого девушкам ее типа положено шарахаться, как горным ланям от приближающихся человеческих шагов. Нет, речь идет не о публичном доме с уклоном в садомазо, а всего лишь о кондитерской с домашними пирожными.

Она села за столик у окна и заказала: вишневый штрудель с шариком лимонного сорбета, тирамису, наполеон, свежую ванильную пастилу и двести граммов шоколадных конфет ручной работы. Официантка ошарашенно строчила в своем блокнотике и все пыталась уточнить: вам с собой?

— Нет, милая девушка, я буду есть здесь. И я никуда не уйду, пока на тарелках не останутся только крошки, даже если ради этого мне придется заночевать в вашем кафе.

Почему‑то в тот день она вспомнила именно об Ольге, о классической московской трагедии недоедания. Совокупный вес соискательниц на должность первого ассистента Роберта Лэппера (а было их около десяти) на первый взгляд равнялся весу одной Полины. А ведь она никогда не жаловалась на лишние килограммы, просто ее стройность была не бескровной, выстраданной, язвенной, а крепко сбитой, где положено выпуклой, плавной, женственной. Все эти девушки были намного моложе нее, и вообще, это собеседование больше напоминало кастинг в модельное агентство.

Одна девушка, тоненькая белобрысая былинка, чье нежное личико было усыпано трогательными веснушками, ее узнала.

— Вы — та самая Полина Переведенцева? — ахнула она, мгновенно спровоцировав недоброжелательный интерес среди других соискательниц.

— Та самая, — сдержанно улыбнулась Поля. — Мы знакомы?

— Нет, но… Ну ничего себе, — ее вздернутый носик мило покраснел. — Это какая‑то шутка? Вы что, ищете работу секретарши?

— Хочу попробовать, — Поля старалась казаться спокойной. Знала бы эта рыжая девчонка, каких моральных сил ей стоит не убежать отсюда, роняя туфли. Знала бы она, что Поля и сама до конца не понимает, зачем ей нужен этот странный эксперимент. Она никогда не была мазохисткой.

— Значит, нам здесь делать больше нечего, — капризно заявила рыжая. — Вы его бывшая любовница, разве нет? Вы с ним спали!

— Может быть, вам еще сообщить, какие противозачаточные пилюли я принимаю и сколько дней длится мой цикл? — огрызнулась Полина.

Некрасивая свара не успела набрать обороты. Из кабинета, где известный кинопродюсер Роберт Лэппер проводил собеседования с будущими секретаршами, вышла заплаканная девушка лет семнадцати. Полинина очередь была следующей, и, не глядя на остальных, она поправила волосы и вошла в комнату, плотно прикрыв за собою дверь.

Она не сразу решилась взглянуть на того, кто сидел за столом. Сердце трепыхалось так отчаянно, что казалось — еще чуть‑чуть, и оно выпрыгнет на затоптанное ковровое покрытие. Отвернуться, пока он ее не узнал, убежать, пока не поздно, спрятаться, пока ее ладони не прилипли к пропитанной ядом паутине, пока облаченный в кашемировую оболочку дорого свитера паук не вытянул из нее ту немногую радость, которая все еще осталась в опустошенной Поле.

— У вас есть десять минут, чтобы убедить меня, почему именно вы должны стать моим первым ассистентом, — не отрывая взгляда от бумаг, сказал он.

А он не изменился. Полина подошла ближе. Играет в очаровательного хама. И остается единственным мужчиной в мире, которому хамство к лицу.

Она села на краешек стула и уставилась на свои обтянутые кожаной юбкой колени. У Полины было не так много одежды, которую можно было хотя бы условно отнести к деловой. Для собеседования она выбрала темно‑синюю юбку из тончайшей кожи и прихваченную поясом‑корсетом просторную белую рубаху с накрахмаленным жабо. Минимум макияжа, пышные белые волосы собраны в хвост.

Что ему сказать? Почему именно она должна стать его первым ассистентом? Как объяснить такое за десять жалких минут? Потому что она умирает, не находит себе места? Потому что она верит в любовь? Потому что хочет зачеркнуть невидимый знак вопроса, который окровавленным топором висит над ее самооценкой? Потому что ей через два года исполнится сорок, а она так ничего и не поняла про себя саму. Потому что дура? Потому что в глубине души надеется его вернуть? Потому что еще больше надеется навсегда избавиться от наваждения по имени «Роберт Лэппер»? В его стране ураганам дают красивые женские имена, а черной тоске в таком случае надо присвоить его имя. Тоска — это Роберт. Депрессия — это Роберт. Невозможность поверить в то, что ты еще на что‑то годна, — это тоже, мать его, Роберт.