Эдуард Лимонов - Последние дни супермена Страница 19

— И тебе?.. — прошептала Алис.

— И мне, — подтвердил Генрих. — Я так же боялся и побеждал тебя, как ты боялась и побеждала меня… Но ты побеждала меня по-своему, как женщина…

— Я люблю тебя, — сказала Алиска внезапно. — Только это грустно…

— Я тоже люблю тебя, kid, — сказал Генрих, — кроме тебя, у меня никого нет во всем мире. Не будь грустной…

Они поцеловались. Нежно поцеловал девчонку Супермен. Нежно отвечала ему девчонка. Потом Супермен взял девочку на руки и, подняв ее с пола, осторожно переложил на кровать, укрыл одеялом и лег рядом. Девчонка положила голову на грудь Супермену, обняла его за шею, и некоторое время они лежали молча.

— Ты… — начала девчонка. — Скажи, Генрих, ты застрелил его?

— Да, kid. Но не жалей его… Я не имею права тебе все рассказать, так было нужно. Поверь мне, не стоит его жалеть, и пусть он не лежит между нами… Хорошо?

— Хорошо, Генрих, я тебе верю… — Ребенок замолчал, повозился еще немного, подергался и потом уснул. Генрих же еще долго лежал, глядя в темноту, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить ребенка, руки закинуты за голову, он думал… Потом уснул и Генрих.

…Отец стоял над шоффажем, грея руки, спиной к Генриху.

— Пап! — окликнул его Генрих. — Пап, я опять не слышал, как ты вошел?

— Когда-то, — сказал отец, поворачиваясь, его розовая шапка спереди светилась куда сильнее, чем сзади, — когда-то ты назвал меня «палачом». — На лице отца появилась саркастическая улыбка… — Теперь я могу сказать о тебе то же самое, и с куда большим правом.

— Ты не мой отец, — раздраженно заметил Генрих с кровати, заботливо прикрывая простыней девчонкины глаза от сияния отцовской шапки, — ты мой судья. Ты приходишь судить меня.

— Отец имеет право судить Блудного сына, так было всегда.

— Fuck you, Father! — неожиданно для себя сорвался Генрих…

— Я уйду, — с грустью заметил отец. — Ты грубый, жестокий и злой сын.

— Извини, — сказал Генрих, — нервы… Останься, поговори со мной…

— О чем? — пожал плечами отец. — Я не учил тебя убивать художников выстрелом в затылок…

— Я должен был это сделать. Ты тоже убивал.

— Я убивал на войне. Позже — отдавал приказы убить, но…

— Ну да, ты, разумеется, убивал для блага общества, как же… Великие цели оправдывали тебя, а я себялюбиво позволил себе убить, чтобы успокоить свою душу… Этого, по твоему людоедскому кодексу, делать нельзя… Убивать, по-твоему, позволено только во имя современных Молохов — отечества, страны, народа… Ты же знаешь что я одиннадцать лет не находил себе покоя…

— Ну и что, теперь ты спокоен? — спросил ехидно отец.

— Не знаю еще, — пробурчал Генрих. — Увижу. Одно мне уже ясно. Я больше не думаю о Евгении. Я убил не художника, я, кажется, убил прошлое. Я хотел убить прошлое…

— Твоя мать считает, что ты сошел с ума, — сказал полковник. — Мы давно думали, что ты ненормальный, но теперь, когда ты стал убийцей… Какие уж сомнения могут быть…

— Перестань, — оборвал его Генрих, — а мне всегда казались сумасшедшими вы. Вы угробили собственную жизнь, прожили ее, не наслаждаясь. Вы даже не любили друг друга, каждый из вас взял первое попавшееся существо в компаньоны, на самом-то деле вы друг другу совсем не подходили, оба слабые! Вам бежать нужно было с матерью друг от друга, в разные стороны бежать! И сексуально она тебе была неинтересна, разве не так? — Генрих почти кричал… — Зачем вы поселились вместе?!

— Мы дали тебе жизнь, — возразил отец сурово.

— Перестань! — швырнул Генрих. — Сын, ребенок — еще одно оправдание собственной слабости, чтобы было на что пенять, как на причину попусту прожитой жизни. Как же, мы были заняты, воспитывали сына! Да в примитивных племенах дети живут себе в племени и не очень знают, кто их отец и мать. И вырастают ничуть не несчастнее детей, выращенных в семье… Что дали мне вы лично? Ничего! Все равно я вышел таким, каким хотел, потому что я родился сильнее вас. Моя воля сильнее…

— Поэтому ты так и изуродовал свою жизнь, что у тебя сильная воля…

— Да, может быть! — закричал Генрих. — Может быть, я изуродовал себе жизнь. Но я живу, и большую часть ее прожил индивидуально, не так, как мне велит закон стада, и, веришь ты или нет, я получал и получаю удовольствие от своей жизни…

— Ну да, — скептически спокойно парировал отец. — У тебя в жизни масса удовольствий. Где твоя жена? Где твои дети? Где семья?.. Один, никому не нужен… В чужой стране…

— Ей нужен, — указал Генрих на спящую Алиску. — Ей, пусть и ненадолго, но я ей нужен. И она мне нужна. По твоему закону я должен сейчас лежать со скучной пиздой сорока пяти или около этого лет, с бабушкой, да? С грустной коровой, у которой жизнь позади… Да я уверен, что ты мне завидуешь, отец. Завидуешь! Ты никогда себе этого не позволил в своей жизни. А ведь хотел, конечно, хотел… Пятнадцатилетнюю девчонку в постель хотел ведь? А лежу с пятнадцатилетней — я. Знаешь, какая у нее пизда нежная, какая она сама нежная, как приятно ее ебать… молодую. — Последние слова Генрих прохрипел отцу.

— Дурак! — сказал отец. — Дурак и негодяй. Все равно она тебя бросит. Зачем ты ей, старый.

— Именно такой-то я ей и нужен. Да, может быть, она меня бросит, а скорее всего, я ее брошу, но это дела не меняет. Я люблю ее сейчас, и я ей благодарен за то, что она принесла в мою жизнь молодость, красоту, свежесть, свои прыжки и ужимки… А она меня любит за то, что я Супермен, за то, что я — один на миллион, редкое существо… За то, что я… убил человека…

— Ты же знаешь, что ты не так уж крут, — перебил его отец. — Ты придумал себя…

— Придумал и сделал, — с торжеством объявил Генрих. — Ты не понял самого механизма жизни, отец, в этом твоя беда. Никто не родится tough, в тот момент, когда мужчина переступает через свою слабость, он и становится крутым. Я переступил через все свои слабости одну за другой, я брал препятствия этой жизни. Я не сделал карьеры в вашем смысле слова, но я стал Суперменом. Для меня это важнее, чем для тебя было бы стать маршалом. Выслужиться до маршала.

— Ты всегда врал нам с матерью… — сказал отец.

— Так вам казалось. Я очень редко врал даже в детстве, если врал, то только для вас, в тех случаях, когда вы вовсе отказывались принимать реальность… Вы боялись жизни и сами предпочитали ложь…

— Ты и ей врешь, — кивнул отец в сторону спящей девочки. — Выдаешь себя вовсе не за того, кто ты есть. Ведь ты врешь ей?..

— Я — Супермен, — с гордостью произнес Генрих. — Единственная ложь, если считать это ложью, заключается в том, что я не рассказал девочке, что я не всегда был Суперменом, избавил ее от деталей моей прошлой жизни. Но, отец, она в этом и не нуждается; я уверен, что, расскажи я ей все детали, она пропустит их мимо ушей и будет помнить только сегодняшнее героическое настоящее — то, что я Супермен…

Полковник поморщился.

— Если бы она знала даже только одну деталь — например, что впервые кличку Супермен ты получил от проституток в лондонском Сохо за то, что всегда щеголял в свитерах со знаком S. Я не думаю, чтобы твоя популярность среди проституток обрадовала бы ее…

Генрих снисходительно улыбнулся.

— Бедный папа, ты произносишь слово «проститутка» с таким презрением и гадливостью… А между тем ты проституировал своими способностями всю жизнь. Ты проституировал своими мозгами. «Девочки» же продают миру интимные части своего тела, что они могут продать. Что в этом особенного, что страшного в моей дружбе с проститутками? Я жил тогда в Сохо, я был совсем одинок, у меня не было друзей. Кроме того, что временами я обращался к их профессиональной помощи, я еще часто, возвращаясь домой поздно из ресторана, где я работал, останавливался с ними просто поболтать… Большое дело… Сюзи, Лена, Жаклин, Мэрианн — все они были хорошие девочки… Немножко вульгарные, может быть…

— Для тебя все «небольшое дело», — полковник саркастически скорчил губы в гримасу. — Убить — небольшое дело… Как же, Супермен! Супермен, ставший Суперменом потому, что носил поп-свитера, потому что так назвали его проститутки. Ты известен даже лондонской полиции… под этой твоей кличкой.

— Дорогой отец, — иронически-почтительно обратился Генрих к полковнику. — Суперменовские свитера я стал носить не от хорошей жизни. У меня не было рубашек, да если бы и были, я не мог позволить себе рубашек, их пришлось бы часто стирать, вот я и изобрел носить свитера. Кроме того, я твердо верил и верю, что одежда человека всегда выражает его индивидуальность, и если ты добровольно больше тридцати лет в твоей жизни носил военную форму, то это только недостаток твоей индивидуальности…

— Ты стал как еврей, — усмехнулся отец, — все умеешь оправдать. Почему бы тебе не сделаться адвокатом? Поднатаскался, пожив в европейских столицах, в искусстве выдавать черное за белое, и наоборот…