Питер Мейл - Прованс навсегда Страница 19

В начале 1990 года нам прислали климатическую статистику за предыдущий. Несмотря на необычно мокрый ноябрь, годовой уровень осадков вдвое отставал от нормы.

Еще одна мягкая зима. Уровень воды не компенсировался; как следствие, по оценкам, тридцать процентов подлеска погибло — засохло. Первый крупный пожар уничтожил более шести тысяч акров леса под Марселем, в двух местах перескочив через автостраду. Чокнутый с briquette все еще на свободе, возможно, как и мы, живо интересуется прогнозами погоды.

Мы приобрели толстый стальной ящик и сложили в него все важные бумаги — паспорта, attestations о рождении, contrats, permis,[111] старые счета за электричество — все, что нужно для доказательства нашего существования на божьем свете. Дом сгорит — несчастье, разумеется, но если пламя уничтожит эти бумаги — гибель! Потеря личности. Ящик хранится в дальнем углу винного погреба, рядом с «Шатонеф».

Каждый раз, когда идет дождь, мы радуемся, и Фостен считает нашу радость обнадеживающим признаком того, что мы уже несколько менее англичане, чем прежде.

Ужин с Паваротти

Реклама оповестила о приближающемся событии за несколько месяцев. В газетах и на афишах появились снимки окаймленной бородой физиономии в беретике, и с самой весны каждый в Провансе, кому слон не оттоптал уши, то и дело слышал: «Император Паваротти, — так его титуловал „Le Provençal“, — прибудет летом, чтобы спеть для нас». Более того, благодаря месту исполнения выступление обещало стать концертом эпохи. Петь маэстро собирался не в оперном театре Авиньона, защищенном от всех превратностей природных, не в зале празднеств в Горде, а на открытой сцене, сложенной из грубо отесанных его земляками камней с Апеннинского полуострова девятнадцать веков назад, в Античном театре Оранжа. Воистину, un événement éblouissant.[112]

Древний театр поражает воображение, даже когда пуст. На плане он представляет собой как бы букву D, концы дуги амфитеатра стягивает прямая стена длиной триста тридцать пять и высотой сто двадцать футов,[113] совершенно неповрежденная. Если не считать износа поверхности за почти две тысячи лет существования под открытым небом, сооружение совершенно не пострадало, как будто вчера построено. Перед стеной грунт из склона холма удален, образована выемка, в которой амфитеатром расположены ступени, скамьи для десяти тысяч зрителей.

Когда-то размещение публики соответствовало классовой принадлежности. Впереди восседали магистраты да сенаторы, местное и командированное из столицы начальство, далее храмовые жрецы и члены торговых гильдий, еще выше — простой народ с улицы, а на самом верху, отдельно от почтенной публики, всякое там relitto:[114] бродяги, нищие, проститутки. В 1990 году правила существенно изменились, размещение определялось уже не классовым и даже не имущественным цензом, а прыткостью. Билеты разошлись задолго до концерта, для того чтобы раздобыть билет, требовалась завидная реакция.

Решительные действия предпринял наш друг Кристофер, большой специалист по такого рода операциям. Он с военной четкостью определил распорядок: готовность к шести часам вечера, обед в Оранже под магнолиями в половину седьмого, занять места в театре в девять часов ровно. Обеспечить личный состав подушками, чтобы не отсидеть мягкие места на каменных скамьях. Прогрев внутренностей в антракте. Возвращение на базу ориентировочно в час ночи.

Бывают в жизни ситуации, когда приятно получать и выполнять указания, когда уверенность, что кто-то думает и принимает решения за тебя, приносит облегчение. Такого рода и этот случай. Ровно в шесть мы выехали из дома, через час прибыли в Оранж и обнаружили городок в праздничном настроении. Переполненные кафе жужжали ульями, на мостовую выставлялись дополнительные столики, езда по улицам сопровождалась подсчетом выскочивших на проезжую часть официантов, с которыми удалось избежать столкновения. До представления еще два часа, а к амфитеатру уже тянулась публика с подушками и пикниковыми корзинами. Рестораны представляли особое меню для soirée Pavarotti.[115] Весь Оранж потирал руки в предвкушении события. И тут с неба полилось.

Официанты, водители, народ с подушками — без сомнения, и сам маэстро — все задрали головы вверх, как только на пыльные улицы упали первые капли. Несколько недель до этого прошли без осадков. Quelle catastrophe![116] Неужели ему придется петь под зонтом? Оркестр вынужден будет сопровождать его на мокрых инструментах? Пока шел дождь, тысячи людей как будто затаили дыхание.

К девяти о дожде успели забыть, первые звезды показались над торцевой стеной амфитеатра, мы заняли свои места, проскочив мимо торговой палатки у входа. Здесь продавались компакт-диски, кассеты, афиши, футболки — все что угодно, вплоть до наклеек «Я люблю Лучано».

Толпа из прибывших то и дело останавливалась, как будто запиналась, и когда мы проникли туда, я понял почему. Входящий невольно задерживался, не мог не остановиться, воспринимая амфитеатр таким, каким его должен был увидеть сам Паваротти.

Тысячи и тысячи лиц бледнели в сумерках ярус над ярусом и исчезали в ночи. Возникало головокружение, как будто от взгляда с высоты. Уклон амфитеатра казался немыслимо крутым, зрители как будто нависали над входящим, еще чуть — и живая стена опрокинется на тебя. И жутковатый звук: множество голосов, каждый чуть громче шепота, но много тише нормального уровня; постоянный смазанный перегуд, сдержанный и усиленный камнем стен. Впечатление, как будто попал в человеческий улей.

Мы взобрались на сотню футов по склону, к своим местам, как раз напротив ниши в стене с подсвеченной статуей императора Августа в тоге, стоящего с вытянутой к толпе рукой. В его правление население города составляло восемьдесят пять тысяч человек, сегодня оно уменьшилось до тридцати, и значительная их часть попыталась раздобыть местечко на каменных скамьях.

Мадам оперных габаритов, отдуваясь от долгого подъема, рухнула рядом со мной на свою подушку, интенсивно обмахиваясь программкой. Круглолицая дама проживала в Оранже, много раз бывала в этом театре, но такого столпотворения еще не видела. Прикинув по головам, она провозгласила: «Тринадцать тысяч, не меньше. Dieu merci,[117] что дождь перестал».

Послышались аплодисменты, встречающие оркестр. Нестройные пробные звуки, настройка, фрагменты мелодий наложились на гул толпы. Упражнения оркестра завершил бой барабанов, и снова все взгляды устремились на сцену. Как раз под статуей Августа черный занавес закрывал проем, через который ранее вышли музыканты и теперь появилась на сцене черно-белая фигура дирижера.

Снова взрыв аплодисментов, резкий свист с верхних рядов. Соседка укоризненно покачала головой. Это же не футбол, в конце концов. Что за поведение! Просто épouvantable.[118] Я подумал, что в этом, возможно, нет нарушения традиций, ибо свист доносился сверху, где положено находиться нищим и проституткам, а не с нижних рядов, реагирующих цивильными аплодисментами.

Оркестр безупречно сыграл увертюру Доницетти, музыка заполнила амфитеатр, окутала слушателей. Акустика здесь беспощадная, выделит любую фальшивую ноту.

Дирижер поклонился и отправился к занавесу. На какое-то мгновение, не долее секунды, все в театре смолкло. И после этого молчания звуковой взрыв подействовал как физический удар. Перед зрителями появился этот человек. Черные волосы, черная бородка, белая грудь, белый галстук-бабочка, в левой руке большой белый платок. Он раскинул руки, обнимая толпу, соединил ладони и склонил голову. Паваротти готов петь.

Нищие и проститутки вверху, однако, продолжали свистеть, резко, долго, засовывая пальцы в рот, как будто подзывая такси с другого конца города. Мадам рядом со мной была шокирована. «Ш-ш-ш-ш!» — зашипела она. «Ш-ш-ш-ш!» — вторили ей тысячи других. Нищие и проститутки не унимались. Паваротти стоял выжидая. Дирижер поднял палочку. Оркестр грянул под последние вызывающие свистки.

— Quanto e cara, quanto е bella,[119] — пел Паваротти. Голос его звучал легко, свободно, заполняя весь театр, как будто уменьшая объем до размеров комнаты. Певец стоял спокойно, сосредоточив вес на правой ноге. Левая нога опиралась о сцену лишь носком башмака. Легкий ветерок играл тканью платка.

Закончил он так, как заканчивал каждую последующую вещь в этот вечер: с последней нотой голова слегка приподнималась вверх, широкая улыбка, поклон с распростертыми руками, рукопожатие с дирижером под отражающуюся от стены овацию. Он спел еще, и, прежде чем замерли аплодисменты, дирижер проводил его до занавеса, за которым Паваротти исчез. Я предположил, что ему надо дать отдых уставшим голосовым связкам и проглотить целебную ложку меда. Но мадам соседка выразила совершенно иное мнение, надолго занявшее мое воображение.