Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 19

Поэт Александр Юдахин выпускает книги своих стихов, напичканные фотографиями: он в компании знаменитостей — обнимает Тарковского, Самойлова, Вознесенского, Искандера…

Мой друг и единомышленник критик Игорь Штокман выпустил книгу о Л. Бородине, где на обложке красуется собственной персоной (он прислушивается к мнению друзей, но я не успел отговорить его от этой затеи).

Так же своим портретом открывает книгу о Достоевском Игорь Волгин, бравый молодчик с кукольным лицом.

Другой мой друг, серьезнейший до мрачности, прозаик Борис Воробьев составил живописный трехтомник о животных и разбавил классиков своими произведениями, причем у Киплинга, Кервуда, Лондона, С-Томпсона отобрал по одной повести, а своих впихнул две.

Еще один мой друг Михаил Ишков написал исторический роман «Марк Аврелий», в котором поставил три эпиграфа: высказывания Цицерона, Марка Аврелия и… автора(!).

Особенно надо отметить улыбчиво-нежного поэта Виктора Лунина — ему предоставилась возможность составить пять томов выдающихся детских поэтов. И он составил и издал: первый том — Маршак, второй — Чуковский, третий — Михалков, четвертый — Барто, пятый — Лунин(!).

Вот так скромно, никем себя не объявляя, эти деятели поставили себя на одну доску со всемирно известными людьми. Все это напоминает замечательное изречение (кажется Верди):

— В двадцать лет я говорил — «Я и Моцарт», в сорок — «Моцарт и я», а теперь, в шестьдесят, только — «Моцарт».

Насчет скромности этих балбесов я все же загнул. Скромно держится только Лунин. Из Друца так и прет самовлюбленность, он без зазрения совести расшаркивается перед издателями и секретарями писательского Союза — им, разумеется, сует визитки с телефоном.

Юдахин настырно пробивает свои книги и не упускает случая выступить перед публикой; как сказал поэт Яков Аким — «лезет везде, где его ждут и не ждут». Юдахин, и еще один поэт (точнее рифмоплет, пишущий холодные стихи, какие-то нарезки из не связанных между собой строк) В. Ковда, издали по двадцать(!) поэтических сборников; стряпают стихи по любому поводу, как блины. Об этих фонтанирующих мастерах все поэты отзываются крайне отрицательно; некоторые считают, что «их книги, сразу после выхода, следует отправлять в макулатуру».

Штокман недавно во всеуслышание со значением объявил:

— Я из немецких баронов! — и тем самым поверг в уныние своих друзей с обычной, не «голубой» кровью.

Ну а Воробьев вообще не знает, что такое скромность, с чем ее едят. Когда он подарил мне трехтомник о животных и ткнул пальцем в свои повести, я возмутился:

— Ты что, спятил?

— А ты же не читал мою «Весьегонскую волчицу»! — заорал мой воинственный дружище.

— Начинал, не врубился.

— Вот, не врубился! А я за нее премию в журнале получил.

И невдомек ему, что премии в нашем Отечестве не показатель качества произведения. У Ахматовой, Булгакова, Заболоцкого не было никаких премий, а Льву Толстому и Набокову не дали Нобелевскую премию.

Но в плане самооценки всех моих друзей превзошел самый стариннейший — Тимур Зульфикаров, поэт, сценарист, весельчак, умник и красавец.

— У меня полно гениальных вещей, — говорил он. — Я пишу глобальные, эпохальные, запредельные вещи. У меня двести стихотворений лежат отдельно — на Нобелевскую премию. Это ритуальные вещи. А мой фильм «Человек идет за птицами» — в щвейцарских подземельях на случай атомной войны. Среди ста шедевров, рядом с Чаплиным и Феллини.

С Зульфикаровым мы познакомились, когда я еще только появился в Москве. Уже тогда у него была сотня огненных стихов, сделанных с изощренной виртуозностью, и уже тогда меня прямо-таки сразил блеск его бурлящего ума. Я помню его слова:

— Все наши литературные генералы — нули. Есть два поэта: Данте и я! Это так, как ни произноси — громко или шепотом.

Что странно, те же слова мой закадычный друг произнес спустя тридцать лет — такая стойкая убежденность многого стоит (и это несмотря на отрицательный отзыв о его творчестве Ф. Искандера). Спустя еще десятилетие (в шестьдесят пять лет), на своем творческом вечере в Малом зале он вполне серьезно заявил:

— …В российской поэзии останутся только Пушкин и я!

А через несколько дней на вечере в Доме музее Л. Толстого не упомянул и Пушкина:

— В мировой литературе есть Гомер, Данте, Гоголь — «Мертвые души», Толстой — «Война и мир» и я!

Вот так. Понятно, мой друг давно чокнулся на своей гениальности, но что обнадеживает — он в свою компанию с Данте взял еще троих; возможно, в будущем возьмет еще кого-нибудь — ну, хотя бы Шекспира.

Когда у Зульфикарова вышла первая книга, он послал ее известным литераторам, выбрал сто(!) фамилий (и как столько набрал?).

— И представляешь, ни один не ответил, — с горечью сообщил мне. — Ни один! А меня приглашает к себе Антониони, предлагает вместе делать фильм…

Лет двадцать назад в Москву приехал знаменитый колумбиец Габриэль Гарсия Маркес; кроме «литературных генералов», его принимал Евтушенко, и, чтобы компания выглядела поколоритней, пригласил на встречу Зульфикарова. В застолье Маркес рассказал, что долго не соглашался на экранизацию «Сто лет одиночества», поскольку давали небольшой гонорар. Зульфикаров не выдержал:

— Мою повесть тоже хотят снимать, и тоже дают крохи. Я тоже отказываюсь…

В начале «перестройки», когда большинство честных литераторов сели на мель, Зульфикаров отправил письма Ч. Айтматову, Р. Ибрагимбекову, послу Ирана — с просьбой выслать по тысячи долларов… Кто-то прислал — пару тысяч рублей.

Сейчас мой стариннейший друг с завидной практичностью находит спонсоров для издания своих книг и собирает подписи литераторов, чтобы его выдвинули на Нобелевскую премию — он не сомневается, что рано или поздно ее получит, хотя всезнающий поэт Эдуард Балашов советует ему заранее написать письмо в Нобелевский комитет и отказаться от премии. Кстати, у Балашова неплохое чувство юмора, но иногда оно из него улетучивается. Дело в том, что он серьезно увлекается буддизмом (даже встречался с Далай Ламой), но не отошел и от христианства — то есть, в нем постоянно борются Христос с Буддой, и, в зависимости от того, кто побеждает, он выдает бессмертные парадоксальные изречения:

— Нет прошлого и будущего, есть настоящее. (Хотя ясно, настоящее — продолжение прошлого).

— Нет в мире зла, есть нереализованное добро. (Зло есть, и немалое).

— После смерти наша душа попадает на солнце. (Вероятно, чтобы поджариться).

— Атланты были ростом восемнадцать метров. (Где же их скелеты?).

— В 49 году дьявол покинул нашу страну. Сейчас он на Сатурне. Так что, Россию ждет процветание.

Как-то мы сидели в нижнем буфете — Зульфикаров, Балашов и я. В череде искрометных сентенций Балашов высказал нечто захватывающее:

— Если в птицу попадет стрела, она кричит не от боли, а от радости (имелось в виду — переносится в Лучший мир).

— Гениально! — воскликнул Зульфикаров. — Не возражаешь, если это я вставлю в свою поэму?

— Пожалуйста! — засмеялся Балашов, давая понять, что подобных гениальных мыслей в его голове пруд пруди.

Будучи безбожником и материалистом, я попытался заземлить своих друзей:

— А если в ваши задницы влепить по стреле… или по пуле, вы тоже заорете от радости?

Поэты посмотрели на меня, как на тупицу, начисто лишенного воображения.

Однажды, еще в юности, Зульфикаров поехал в Переделкино к Пастернаку — хотел показать мастеру свои высококачественные стихи. Помню, я страшно огорчился, что не могу составить ему компанию (спешил на работу) — в то время я был одним из немногих почитателей невероятного таланта моего друга и каждую встречу с ним рассматривал почти как встречу с Богом. Нельзя сказать, что произведения Зульфикарова (сложнейшей формы — вязкие стихи в прозе) изменили меня, тем более всю мою жизнь, но они вселили определенный настрой — мне захотелось сделать что-нибудь подобное в области живописи и в этом мой друг всячески меня подогревал — как бы делился своей гениальностью. А вот времяпрепровождению Зульфикарова (содержательному, полному чудес) я завидовал по-настоящему, пока не понял, что у него просто редчайший дар — умение расцвечивать обыденность, делать чудеса из пустяков. Но это я понял спустя несколько лет, а в те годы во всем пытался подражать моему другу, брал на вооружение его манеру общения с людьми (с поправкой на свои условия и возможности), только у меня мало что получалось, моя унылая жизнь выглядела жалкой тенью его насыщенной жизни.

Зульфикаров вернулся в город с ликующим видом — классик благословил его на новые подвиги.

— Вот что значит великий человек, — сказал мой друг. — Он сразу оценил мои вещи! Ведь я пишу не какие-то там ледяные стихи, не конъюнктурные однодневки, а глобальные, эпохальные…