Яков Арсенов - 76-Т3 Страница 19

ИЗ ЗАГОТОВОК К РОМАНУ

Химик Виткевич, похожий на баснописца, заметил на консультации:

— К экзамену допущу только тех, кто в полном объеме заготовит шпаргалки. Причем, своей рукой. Я буду сверять почерки.

Дмитрий Иванович считал, что лучший способ закрепления пройденного материала — изготовление шпаргалок. Студент, занимаясь этим делом в надежде списать на экзамене, вторично перерабатывает предмет, сам того не подозревая. В шпаргалках в сжатом виде содержится весь необходимый перечень вопросов. Пробегаясь вновь по всем темам, студент усваивает пройденный курс комплексно, по двум каналам памяти — механическому и зрительному. Собираясь на экзамен, он классифицирует свои заготовки по разделам и запоминает, в каком кармане что лежит. Это позволяет держать в голове все соли химии и химикалии и не путать вопросы с ответами. Заяви такое Ярославцев или Знойко, первокурсники удивились бы до крайности. Из уст химика требование иметь шпаргалки прозвучало почти программно. Это была не первая странность, которую он выкинул за семестр. Взять хотя бы химические анекдоты, которых он рассказал столько, что по ним можно было выучить половину высшей химии. Он рассказывал их как новую тему — не улыбаясь, сохраняя каменную серьезность. Словно мимические мышцы, складывающие лицо в улыбку, — атрофировались. За серьезность Дмитрия Ивановича уважали более всего. Благодаря ей он постоянно притягивал к себе. Его лекции были интересны, их никто не пропускал. Проверки посещаемости, устраиваемые на них деканатом, считались делом в какой-то мере кощунственным.

От Бирюка пришел слушок, что Виткевич преподавал в свое время в МГУ, был первым рецензентом Солженицына и любовником его жены. Растворы, полимеры и анионы стали еще занимательнее. Бирюк божился в подлинности пикантной составляющей слушка и уверял, что по институту ходит чешская книжонка, в которой это в деталях расписано.

— Теперь ясно, почему он ходит, угнувшись и заложив руки за спину, догадался Рудик. — Сказывается длительное пребывание в неволе.

Создавалось впечатление, будто химик еле носил свое тяжелое прошлое, в любую минуту помнил о нем. Он останавливал мел на формуле и задумывался. Усиливающийся шепот возвращал его к лекции. Химик никогда не пользовался никакими бумажками, как это делали многие лекторы, он знал свою науку назубок. Его требования воспринимались как законные.

— Все-таки химик наш хитрый, как штопор! — размышлял Гриншпон. — Не покажешь шпоры — двойка, покажешь — он их отберет, и тоже двойка. Ловкое колечко он затеял! На экзамене Виткевич словно забыл про все. Не спросил про шпаргалки, не следил — списывают ли. Будто знал, что никто списывать не будет. Все недоуменно брали билеты, невероятно легко отвечали и, бросив в урну непригодившиеся шпаргалки, выходили поделиться удивлением с сидящими под дверью одногруппниками. Усов не мог удержаться, чтобы не напомнить о себе. Прежде чем взять билет, он долго вытаскивал из карманов свои микротворения и расписывал Виткевичу, на какой четвертинке какой вопрос раскрыт. Химик, не глядя, опустил шпаргалки в урну. Усов взял билет и сел за стол. Натура постоянно тащила его не туда. Посидев смирно минут пять, он спросил, нельзя ли ему воспользоваться шпаргалками.

— Пожалуйста, — спокойно разрешил химик. Усов полез в урну, достал листочки и начал искать то, что уже было давно готово к ответу. Дмитрий Иванович не среагировал ни на один выпад Усова, дождался, пока тот иссякнет, и поставил тройку.

— Не за плохие знания, а в назидание, — прокомментировал он свое решение.

Группа ошибочно посчитала подготовительные усердия зазряшными. Все сошлись на мнении, что химия не наука, а баловство.

Виткевич свое дело сделал. Он вынудил подопечных понять предмет, совершенно не ударяя в лоб. Экзамены как таковые его мало интересовали. Кто на что способен в химии, он распознавал по походке.

С историей КПСС дела обстояли проще. То, что никто не получит ниже четверки, подразумевалось. Этот предмет знать на тройку было стыдновато. Потому что вел его некто Иван Иванович Боровиков. Немного найдется на земле людей, внешность которых так верно соответствовала бы фамилии. Боровиков был овальным и белым, как боровик. Вечная его фланелевая шляпа с пришитым желтым листочком довершала сходство с грибом. Еще меньше найдется на земле людей, внешность которых так сильно расходилась бы с внутренностями. Когда Иван Иванович открывал рот и уголки его толстых губ устремлялись вверх, доходя до ямочек на пухлых щеках, все ожидали, что он скажет сейчас что-то очень веселое. Руки слушателей инстинктивно тянулись к лицам, чтобы прикрыть их на случай, если придется прыснуть. Боровиков так неподкупно заговаривал о предмете, что улыбки не успевали расползтись по лицам и свертывались в гримаски удивления. Он умел подать материал так, что было понятно — все, произносимое им, — туфта, но экзамен, извините, сдавать придется. Не надо вникать в эти бессмертные произведения, надо просто знать, для чего и когда они писались. Их не надо учить как математику, но как философию деградации сознания — знать необходимо.

— История КПСС, — говорил Боровиков, — самая величайшая формальность в мире! Соблюсти ее — наша задача!

Он читал лекции самозабвенно.

— В молодости Шверник напряженно всматривался в окружающую действительность… — сообщал он без намека на улыбку и сразу поднимают настроение. В лучшие минуты своих публичных бдений высказывался так горячо, что казалось, будто он выступает на форуме по борьбе с международным промышленным шпионажем.

Боровикову было всегда неприятно ставить в экзаменационную ведомость уродливый «неуд». Он до последнего наставлял на истинную стезю искателей легких, но тупиковых путей. За отлично разрисованные и оформленные конспекты он бранил как за самоволку.

— Зачем вы попусту тратите время!? Ведь я не требовал от вас конспектов! Придется пачкать документ, ничего не поделаешь, — выводил он в ведомости пагубную отметку.

Термодинамика — тоже интересная наука, но Мих Михыч — еще интереснее. Он обладал двухметровой фигурой. Татьяна открыто благоговела пред ним. Почти еженедельно повторяла: «Вот это, я понимаю, мужчина!» Поведением Мих Михыч словно извинялся за то, что сам, будучи студентом, опаздывал, симулировал, списывал, а теперь вынужден наказывать за это других. Бирюк уверял, что нет для Мих Михыча страшнее испытания, чем экзамен. Перед началом он по обыкновению посылал кого-нибудь из студентов в ближайший киоск за газетами, чтобы, читая их, не видеть, как готовятся к ответу испытуемые. Если случайно замечал, как кто-то безбожно дерет из учебника, Мих Михыч краснел как рак. На экзамене в 76-ТЗ Мих Михыч не ввел никаких новшеств — послал в киоск. Нынкин с Пунтусом принесли кучу чтива, которую можно было одолеть только к осени.

Термодинамик тщательно обложился прессой, как мешками с песком, и экзамен начался.

Несмотря на льготы, Татьяна умудрилась отхватить двойку. Из необширной науки она удосужилась одолеть пропедевтику. Три основных закона решила пропустить, посчитав, что для хорошей оценки достаточно благоговения перед преподавателем. Мих Михыч задавал ей наилегчайшие наводящие вопросы, вытягивал, как мог, но даже одного закона из трех так и не вынул. Он весь измучился, глядя на Татьяну. Это было выше его сил. Со слезами на глазах он поставил ей двойку.

РАСКАЧКА

В семь вечера Гриншпон был у общежития. Он мог бы приехать и утром, но не терпелось увидеть друзей. Посмотрел на окно 535 — никаких признаков обитания. По крайней мере, Решетнева нет точно, он бы распахнул все настежь, подумал Миша и вошел в вестибюль. Ключа на вахте не оказалось.

— Уже забрали, — доложила Алиса Ивановна, отставная энкавэдэшница. Сурьезный такой, в кожанке. Гриншпон понял. Других сурьезных в 535 не обитало. В коридорах слышались шаги, хлопанье дверей, погромыхивала музыка общежитие оживало. Двое в стельку пятикурсников вскрывали ножом дверь в свою комнату и уверяли друг друга, что ключ никто из них не терял.

Гриншпон подошел к своей двери, пнул.

— Привет! — Рудик с усердием потряс руку. — Как Сосновка?

— За три недели опостылила! Замотались играть каждый день. Ты что-то бледный, как спирохета, не иначе в подвале отсиживался? — Гриншпон вынул из портфеля пачку сандеры и курительную трубку.

— Вот это да! — воспрял Рудик, пробуя подарки на свет, на зуб и на запах.

— Не нюхай, все герметично.

— Действительно, запечатали, так запечатали. Ни одна молекула не улизнет. Спасибо, удружил, а то «Прима» в кишки въелась!

— Кравцова больше нет.

— Как?

— Перевели. — Гриншпон рассказал, как все произошло. Из-за не в меру дальновидного батяни, а точнее из-за брата Кравцова. Тот не особенно утруждал себя учебой, занимался, в основном, дебошами. Пять лет генерал не видел первенца. Служба — дело понятное. Свиделись только этим летом. Отец взглянул на старшее чадо пятилетней выдержки и отправился в институт, чтобы, пока не поздно, изъять из обращения младшего семинариста. Генерал так и заявил ректору, что культуры обучения во вверенном ему вузе нету никакой. На что ректор даже не возразил. Кравцова перевели в МВТУ им. Баумана. Прямо с турбазы в Сосновке.