Иржи Марек - Паноптикум Города Пражского Страница 19

- Господин надпоручик, прошу вашего разрешения застрелиться.

Подумав немного, надпоручик сказал:

- По мне, можете хоть утопиться, после этого скандала с отпечатком мне уже на все наплевать. - Но потом вдруг заорал:

- Пунц, вы, я вижу, окончательно тронулись... Черт побери, что там у вас опять?

- У меня один выход - покончить с собой, - мрачно сказал Пунц. - Дело в том, что я нашел еще один важный след.

- В таком случае, Пунц, зачем вам стреляться? Я застрелю вас собственной рукой и с огромным удовольствием, если вы опять порадуете меня чем-то вроде вашего последнего открытия.

- Нет, это будет похуже, - бесстрашно заявил молодой Пунц и выложил перед потрясенным начальником два осколка стекла.

Вот на этом был отпечаток... А этот кусок - из прочих осколков. Что-то мне в них не показалось, и я снова начал их перебирать. Разрешите доложить: при этом я выяснил одно важное обстоятельство, которое... В общем, это ужасно... Этот осколок стекла, на котором был отпечаток, он ведь на полтора миллиметра толще остальных осколков. И если вы посмотрите сквозь осколок, на котором был отпечаток, то увидите, что это стекло ровное, прозрачное... А через остальные осколки - возьмите какой угодно - все видно искаженно, потому что это стекло второсортное. Короче, окно было застеклено обычным, не ахти каким стеклом, зато обломок, на котором был отпечаток, - он из отличного, гладкого стекла. Вот, прошу вас, пан начальник, убедитесь сами...

Речь Пунца привела надпоручика в такое состояние, что лицо его приобрело самую настоящую пунцовую окраску. Не говоря ни слова, он посмотрел сквозь стекла и сразу убедился: да, ретивый молодой жандарм совершенно прав. Он положил стеклышки на стол и, верный своей привычке, принялся расхаживать по кабинету. Если раздавался телефонный звонок, он поднимал трубку, говорил: "Минутку..." - и снова клал ее на место. Он не желал, чтобы его отрывали от размышлений.

Молодой Пунц почтительно вслушивался в скрип начальственных сапог.

Послушайте, Любезный, вы знаете, что это означает?

Так точно, знаю. Поэтому я с самого начала попросил разрешения застрелиться.

Ничего другого вам и не остается. Подумать только, сначала вы выдернули всю дактилоскопию с корнем, а теперь опять возвращаете на ее законное место. Согласитесь, что такие потрясения столь почтенной науки никак не может позволить себе какой-то безвестный сотрудник районной полиции. Такое может позволить себе разве что высокий чин, и то не слишком часто... Господи, Пунц, ну что вы торчите здесь, как соляной столп? Я хочу знать, что вы уже в поезде, что вы уже в Праге, уже у советника Вацатко, а потом у самого начальника полиции, а там пусть они сами вас застрелят или сделают из вас макароны, мне на это плевать, главное, чтобы мне еще раз не испытать того, что я уже испытал по вашей милости. Кругом марш- и рысью!

Пунц вылетел на рысях из кабинета начальника, затем его рысь перешла в галоп - в результате ему удалось вскочить в уже набиравший скорость поезд, и от штрафа Пунца спас только его жандармский мундир.

Несчастный Пунц метался по мягкому дивану в купе первого класса, раздираемый на части жестокими сомнениями, он никак не мог объяснить себе, каким образом осколок стекла с отпечатком пальца попал в обломки стекла, выдавленного неизвестным взломщиком. Откуда тот взял отпечаток пальца какого-то другого взломщика, сидящего за решеткой Борской тюрьмы под Пльзенью или, как выражались люди знающие, "на Борах"?

Зато пан полицейский советник Вацатко чуть не подпрыгнул, когда Пунц показал ему привезенные осколки.

- Молодой человек, да у вас просто светлая голова! Если, конечно, вы не идиот, потому что вы обязаны были обратить на это внимание еще раньше. Хотя... хотя, должен признать, все остальные не заметили ни того, ни другого. Ну вот, теперь с дактилоскопией опять полный порядок, спасибо вам и господу богу, а то она, бедняжка, выглядела довольно бледно. Выходит, она все-таки наука солидная, если не развалилась после такого потрясения... Ну а теперь за дело беремся мы!

Пан советник был преисполнен энтузиазма, и Пунц сообразил, что здесь ему больше делать нечего. Выйдя на улицу, он стал разглядывать встречных женщин, вспомнил, что ему можно будет жить, и, радостный, вернулся в Иглаву. Не успел он вернуться, как на столе у его начальника зазвонил телефон: сам начальник полиции изволил высказаться, что у этого молодого человека явно светлая голова и что областному жандармскому управлению предложено выразить ему благодарность от имени самого высокого начальства. Так что к тому времени, когда Пунц сошел в Иглаве с поезда, на столе у него уже лежал приказ о повышении в чине.

Теперь дела пошли по известной, накатанной колее.

Прежде всего пан главный полицейский советник Вацатко распорядился представить ему все известные данные о "медвежатнике" Пехачеке. Арестант Борской тюрьмы под номером 64876 не подозревал, что стал объектом особого внимания. Как и всегда, он ходил по длинному холодному коридору, стоял вытянувшись у двери своей камеры и ждал, когда надзиратель отопрет ее, выменивал у коридорных бычки, предавался курению, когда повсюду воцарялась тишина, - так поступали все опытные арестанты, давно смирившиеся с заключением.

Он не подозревал, что какой-то не бросающийся в глаза господин внимательно наблюдал за ним во время прогулки, а потом долго сидел у начальника тюрьмы.

Так вы говорите, что отсюда был недавно выпущен "медвежатник" Камил Новак?

Да, он отсидел три года за участие в ограблении кассы в Раковнике. Вел он себя здесь как все "медвежатники" - благоразумно. Освобожден одиннадцатого.

Неброского вида господин полистал в своем блокноте:

Касса в Иглаве была ограблена восемнадцатого, это значит, Новак дал себе неделю отдыха, видимо чтобы прийти в форму.

Скорее, эта неделя потребовалась ему, чтобы присмотреться к кассе, если, конечно, это был он! - возразил начальник.

Вас это, возможно, удивит, но ему вовсе не нужно было присматриваться... Он знал о кассе все, что нужно. Позвольте мне еще один вопрос: где здесь могут общаться у вас заключенные?

Только на работе, если они из разных камер, - пояснил начальник.

Где работает Пехачек?

Внизу, в машинном зале, он отличный слесарь.

А где работал этот Новак?

- Там же. Все эти "медвежатники" - народ мастеровитый, поэтому мы предпочитаем использовать их в качестве слесарей-ремонтников. Руки у них золотые, вот только применяют они их не по назначению.

Неброский господин из Праги рассмеялся:

- Тогда все ясно! Они работали вместе, и это дало им возможность сговориться.

Начальник тюрьмы поперхнулся:

Вы думаете...

Я ничего не думаю, я только выясняю. А выяснив, что они могли общаться, я предполагаю, что они также могли и сговориться.

Но чтобы Пехачек... Такой скромный, мне всегда казалось, что судьба надломила его. Он здесь отсиживает пять лет, а ведь это срок нешуточный!

Пехачек был знаменитостью! И к тому же, как говорится, фрайер. Когда Пехачеку давали второй срок (он тогда получил два с половиной года), пан председатель судебной коллегии, как всегда, предупредил его, что он может обжаловать приговор. Пехачек встал, махнул рукой и сказал дословно так: "Два с половиной года, пан советник, это просто смешно, да я их отсижу в тюрьме Панкрац на ступеньках, к тому же на одной половинке жопы..." И все газеты это процитировали!

Знаменитый Пехачек понятия не имел, что его сейчас обсуждают у пана начальника тюрьмы.

Он молча выполнял порученную ему работу. Пехачек любил иметь дело с инструментом, любил стать к верстаку, зажать в тисках железную штангу и попробовать работать ею как рычагом, как он это делал, когда "работал кассу". Потому что в кутузке главное дело - не выйти из формы, не потерять сноровку.

Он поднял свое длинное угреватое лицо к маленькому окну. Окошко было пыльное, но сквозь него в мастерскую проникало достаточно света и даже иногда заглядывало солнце. Он мог разглядеть крышу, а за ней - далекую цепь синеватых холмов. Кто их знает, какие они, эти холмы, но он мечтал, что когда-нибудь наведается туда хоть на полдня, сядет на мох, заслушается, как жужжат мухи над прогретой поляной, - красота, человеку это нужно, чтобы передохнуть после ночных трудов. Но где они, холмы и поляна, где оно, то лето, когда он в последний раз прислушивался к жужжанию лесных мух и щурил глаза на солнце в зените! Конечно, можно выкидывать фортели в зале суда, чтобы тебя еще больше зауважали дружки и знатоки твоего дела, но, когда тебе влепят такой срок, как в последний раз, тебе уже не до шуточек. Можно отсидеть неделю-две, или месяц, или десять, можно отсидеть и три года. Но пять - это уж слишком... Начинаешь вдруг чувствовать, как далеко, страшно далеко ушло все от тебя, весь мир за окном, и друзья-приятели, и Маржка- и эта тоже потеряна окончательно. Ах, чтоб тебя, ведь, когда я выйду, ей будет под сорок, а в эти годы считай, что баба свое уже отплясала.