Алексей Варламов - Последние времена (сборник) Страница 19

– Ты это, Санька, бля, лучше про баб пиши. А то мудрено как-то и непонятно.

И Бог весть отчего простые эти слова Тезкина расстроили. Несколько дней он не мог заставить себя вернуться к столу, бродил по лесу и вдоль озера, и что-то неумолимо тянуло его к полынье в смутной догадке, что ушедший через нее в иной мир человек его выслушал бы и понял. А в черной проруби недвижимая стояла прозрачная студеная вода, в морозные дни слегка дымилась, манила к себе, так что он подходил к самому краю, и приходившие полоскать белье бабы сердито его отгоняли:

– Пошел, пошел, ну что ты встал? Провалиться хочешь?

И, когда он уходил к дому, долго смотрели ему вслед и чесали языки:

– И этот туда же. Ох, лихо мне, как бы худа не было.

– Поди разбери, чего у него на уме.

– Девку-то прогнал свою, и милиция им интересовалась, что он тут с выборами начудил.

– Непутевый мужик, чо говорить. Даром что с самой Москвы.

– А то и есть, что сюда сбежал, путевый дак не поехал бы.

Так прошла зима, а весною Тезкин неожиданно получил письмо от Левы. Письмо было небольшое, но очень лихорадочное и туманное. Лева писал, что в его жизни много перемен, но сказать об этом подробнее он не может, что-то темнил, а закончил тем, что хочет, если Сашка не возражает, приехать. Санечка, у которого из головы все еще не выветрился лик молоденького функционера в пиджаке и галстуке с лакейским «чего изволите-с?», поначалу сильно удивился и не хотел отвечать. Однако, перечитав письмо еще раз, он почувствовал, что написал его Лева неспроста. Было в этой просьбе что-то особенное, словно относящееся еще к тем временам, когда они были близки. Он написал ответ, и мелькнула надежда, что времена эти вернутся – недаром же они надрезали когда-то вены и прикладывали одна к другой кисти рук, скрепляя свое названое братство.

Лева приехал в середине мая – внешне ничуть не изменившийся, такой же моложавый, крепенький черноволосый подросток. Но свидание друзей оказалось довольно холодным. Откровенного разговора не получалось. Оба они были друг другом недовольны. Онега как назло вымерла, даже не было клева, и Тезкину казалось, что Лева дождаться не может, когда же наконец ему уезжать. Что-то разладилось в их отношениях, основательно подорвалось, водка тоже не помогала развязать языки. Лева был закрыт наглухо, однако ночами он дурно спал, ворочался, вскрикивал и бормотал, мешая чуткому на сон Сане уснуть, и дрожащая белая ночь освещала его беспокойное лицо.

И только накануне отъезда, когда на столе стоял лишь чай. Лева, как-то криво усмехнувшись и глядя в сторону, сказал:

– А я ведь, Сашка, попрощаться к тебе приехал.

– Как это? – не понял Тезкин.

– Уезжаю я, брат.

– Куда?

– Куда сейчас все уезжают? Туда, куда наша простодушная Козетта умотала, только еще дальше.

При упоминании Катерины Тезкин побледнел, но Лева, ничего не заметив, продолжил:

– Надоело мне все. Ты, толстокожий дурина, сидишь в своем убогом курятнике, и ничего больше тебе не надо. А я так не могу – я теперь это окончательно понял.

Некоторое время они молчали. Над озером светилась полуночная заря, и видно было, как громада неба медленно переходит от северного света к уходящей в сторону юга мгле. Оттуда же, с юга, дул легкий ветер, принося влагу, свежесть и тревожащие душу запахи.

– Я знаю, что ты про меня думаешь, – снова заговорил Голдовский, – что я продался, изменил себе, а теперь бегу, как крыса с тонущего корабля. Да нет же, Саша, нет, я здесь до последнего держался, все пути-выходы перепробовал. Я все думал, надеялся найти такое место, где человеком себя почувствую. И что же? Ничего у меня не вышло. Всюду одна только гадость, ложь, фарисейство. Да, – прибавил он, – не сочти меня за нахала, но я могу только повторить уже сказанное: черт меня догадал родиться с душой и талантом в России. Так, кажется?

– И все-таки клянусь честью, ни за что в мире я не хотел бы переменить родину или иметь иную историю, чем история наших предков, как ее нам дал Бог.

– Разговор двух интеллектуалов, – усмехнулся Лева, – а я гляжу, ты время даром не теряешь. Да ведь, Санечка, милый, неужели ты не видишь, что Россия давно уже не такая. А может, и нет никакой России? Может быть, была она и кончилась? Я ведь говорил тебе, я человек сентиментальный. И мне тоже жаль этих березок, и то, что по улице идешь и сигарету стрельнуть можно, и то, что мы с тобой до утра можем тут сидеть и не о бабах говорить, не о машинах, а о России, о Боге, о смысле жизни. А там ничего этого у меня не будет. Все это я знаю, и Россию, может быть, больше твоего люблю, потому что чувствую ее острее, но только в дерьме я больше жить не могу. Душно мне здесь, Санечка, и тошно.

– Но ведь ты же говорил, что у вас там что-то меняется?

– Что меняется, что? Ну вместо старых ублюдков новые пришли, станут хапать, а чтобы хапать половчее было, быстренько сочинят какое-нибудь красивое обоснование. А если они сейчас весь муравейник ворошить начнут, так еще хуже сделают. И если, как обещают, шлюзы откроют, то все, кому не лень, отсюда побегут, как при Хруще из деревень побежали. Эх, Сашка, Сашка, я, может, и пожалею еще, что уехал, да только по мне лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Да Бог с ним, это я все не о том говорю. Я тебе, Саша, самого главного не сказал. Но так просто и не скажу. Мне сейчас выпить надо. Водки-то не осталось?

– Откуда? – пробормотал Тезкин.

– Достань, а? Где хочешь достань.

– Да ты с ума сошел! Что тут, ночной магазин, что ли? Здесь, как ее привезут, пьют три дня не просыхая, а потом нового завоза ждут. И заначек никаких не делают.

– Черт! – Левка стукнул кулаком по колену. – Неужели ни одной бутылки нету?

– Ни одной! – отрезал Тезкин.

– А может быть, где-нибудь есть? – пробормотал гость уже совсем отчаянно, но так жалостливо, что в суровом тезкинском сердце шевельнулись давно позабытые нежность и тревога, с какими он некогда выгуливал товарища по Автозаводскому скверу и убеждал его повременить сводить счеты с жизнью.

– Ладно, погоди.

Он спустился вниз, туда, где стоял длинный, приземистый дом, в котором жил Колпин, и легонько постучал. На стук вышла колпинская жена.

– Что тебе, Саш?

– Выручи, – сказал Тезкин, глядя ей в глаза.

– Да ты что? – усмехнулась она. – Он, если узнает, убьет меня.

– Не узнает. Мы у себя запремся и тихонечко. Надо очень, – добавил он, протягивая две красных бумажки.

– Да куда столько? – сказала она, смутившись.

– Ничего, бери.

Пять минут спустя она вернулась с ведром картошки.

– Там на дне лежит.

– Угу, – кивнул Тезкин и побежал домой. Они разлили по стаканам, выпили, и, подняв захмелевшую голову, Лева сказал:

– Давай, Санька, песни петь.

Друзья запели, а потом вышли на крыльцо, где лишь чуть-чуть сгустились полуночные сумерки, и пели и пели одну за другой, не замечая времени. А когда остановились, Голдовский охрипшим от сырого и прохладного воздуха голосом сказал:

– Эх, Сашка, знал бы ты, как не хочется мне туда одному ехать. Поехали вместе, а? Я устроюсь, вызов тебе пришлю, станем вместе жить. Что тебя здесь держит? Мужики эти пьяные, природа, писанина твоя? Природу и там найти можно, и писать там не хуже, и уж гораздо больше шансов опубликоваться – это ты мне поверь. Россия там у них сейчас в моде. А здесь для тебя все дорожки закрыты. Поехали, Саша?

– Да нет, Лев, ты не обижайся.

– Я и не обижаюсь. Я знаю, что ты не поедешь, – сказал Голдовский удовлетворенно. – Я тебе только для того и предлагаю, чтобы сказать, как тебя люблю. И с тобой мне хуже всего расставаться. – Он опустил голову, разлил оставшуюся водку, залпом выпил и грустно произнес: – С тобой да еще с одним человеком. Я ведь, Саша, женщину здесь оставляю любимую. И ничего ей об этом не сказал. Сказал только, что уезжаю на месяц. А что не вернусь – смолчал. Духу сказать не хватило. Подло это?

– Не знаю, – сказал Тезкин медленно.

– Зато я знаю, что подло. А главное, глупо очень.

– Но если ты ее так любишь и она тебя любит, живите с ней там. Или не поедет она?

– Она, Саша, со мной куда угодно поедет, – сказал Лева, и в голосе его, несмотря на минор, прозвучала надменность. – Но не могу я ее с собой взять.

– Почему?

– Почему? – усмехнулся Лева. – Ты, Тезкин, наивный человек. Я ведь хорошо знаю, что никто меня в этой хваленой Америке не ждет и никому я там не нужен. Таким же быдлом буду, как и здесь. Но я же говорил тебе когда-то: у нас есть с тобой один капитал – мы недурные женихи. Мне, Саша, надо там жениться, чтобы получить гражданство. И других путей я для себя не вижу, – заключил он печально. – Ну да ладно, что-то мы с тобой заболтались, пойдем-ка спать. А может, поедем все-таки? – сказал он тоскливо. – Страшно мне что-то, Саня. И за себя, и за тебя страшно. Хоть и разошлись мы с тобой в последнее время, а все как-то утешался я тем, что под одним небом живем и, когда совсем невмоготу станет, друг другу поможем. Поедем, а?.. Ну, как знаешь. В самом деле, прав ты был тогда, что идти нам в разные стороны.